— А я и не собираюсь. Пообедаем у меня. Можете оставить машину на улице и пробыть здесь, сколько захочется. Теперь уж никто ничего не скажет. Приятно, правда?
— Клер!
— Кладите шляпу и пошли наверх. Я приготовила новый коктейль.
— Воспользуюсь случаем и скажу, что горько сожалею…
— Не будьте идиотом, Тони!
Она поднялась по винтовой лесенке, обернулась и позвала:
— Идите сюда!
Сняв шляпу и автомобильные перчатки, он последовал за ней.
Как ни был Крум удручён и расстроен, он сразу увидел, что комната выглядит так, словно здесь всё приготовлено для какой-то церемонии или, может быть, жертвоприношения. На изящно сервированном столике стояли цветы, бутылка с узким горлышком, зелёные бокалы; на кушетке, покрытой нефритово-зелёной тканью, громоздились яркие подушки. Окна, открытые из-за жары, были задёрнуты шторами, свет затенён. Крум, задыхаясь от неудержимого волнения, устремился к окну.
— Хотя закон нас и благословил, шторы всё-таки лучше задёрнуть, — посоветовала Клер. — Умыться хотите?
Он покачал головой, задёрнул шторы и сел на подоконник. Клер примостилась на кушетке.
— Мне было стыдно смотреть на вас, когда вы стояли в ложе, Тони. Я в таком долгу перед вами!
— В долгу? Вы мне ничего не должны. Должник — я.
— Нет, я.
Обнажённые, закинутые за голову руки, прелестное тело, слегка запрокинутое лицо, — перед ним было всё, о чём он мечтал, к чему стремился долгие месяцы. Клер, бесконечно желанная Клер, как бы говорила ему: «Вот я, можешь меня взять!» Он сидел и не сводил с неё глаз. Ждать этой минуты так страстно и не воспользоваться ею!
— Почему так далеко, Тони?
Он встал. У него дрожали губы и все тело. Он дошёл до стола, схватился за спинку стула и посмотрел на неё долгим, пристальным взглядом. Что прячется в тёмной глубине устремлённых на него глаз? Нет, не любовь! Уступчивость из чувства долга? Готовность заплатить по своим обязательствам? Товарищеская снисходительность? Желание поскорее отделаться? Всё, что угодно, только не любовь, нежная и сияющая! И вдруг перед ним встала картина: она и Корвен — здесь! Он закрыл лицо рукой, ринулся вниз по железной винтовой лесенке, схватил шляпу и перчатки, выскочил на улицу и прыгнул в машину. Он пришёл в себя только на Эксбридж-род и долго не мог понять, как проехал такой перегон без аварии. Он вёл себя как форменный идиот! Нет, он вёл себя правильно! Ох, какое у неё было изумлённое лицо! Принять его за кредитора? Заплатить ему? Там! На той же самой кушетке! Нет! Он исступлённо дал газ и чуть не врезался в грузовик, тяжело громыхавший впереди. Спустилась ночь, тёплая и лунная. Крум загнал машину за какую-то изгородь и вылез. Прислонился к столбу, набил трубку и закурил. Куда он едет? Домой? Для чего? Для чего ехать вообще? Внезапно в голове у него прояснилось. Он отправится к Джеку Масхему, откажется от места — ив Кению. На дорогу денег хватит, а там подвернётся работа. Только не оставаться здесь! К счастью, матки ещё не прибыли. Тони перелез через изгородь и опустился на траву. Откинулся назад и посмотрел вверх. Как много звёзд! Сколько у него денег? Фунтов пятьдесят, нет, шестьдесят, долгов никаких. Пароход, идущий в Восточную Африку; четвёртый, палубный класс. Куда угодно, что угодно, только поскорее отсюда! Ромашки, усеивавшие склон, на котором лежал Тони, медленно светлели в лунном сиянии; воздух был напоен ароматом цветущих трав. Если бы в её глазах был хоть намёк на любовь! Голова Тони опять упала на траву. Она не виновата, что не любит его. Такая уж ему выпала судьба! Домой собрать вещи, запереть двери — и к Масхему! На это уйдёт ночь. Повидать адвокатов и, если удастся, Динни. А Клер? Нет! Трубка Крума погасла. Луна и звёзды, белые ромашки, аромат травы, наползающие тени, дерновый склон, где он лежал, — ничто больше не приносило ему облегчения. Встать, за что-то приняться, чем-то занять себя до тех пор, пока он не сядет на пароход! Он вскочил, перелез через изгородь и пустил мотор. Он ехал прямо, инстинктивно избегая дороги на Мейденхед и Хенли. Миновал Хай Уайком и обогнул Оксфорд с севера. Древний город был залит светом и, как всегда вечером, особенно красив; Тони въехал в него со стороны Хедингтона и покатил по безлюдной Камнорской дороге. На маленьком старинном Новом мосту через верхнюю Темзу он затормозил. Здесь, в верховьях, извилистая река казалась особенно невозмутимой и чуждой человеческой суете. При свете теперь уже полной луны поблёскивали камыши, и ветви ив словно роняли серебро в темневшую под ними воду. В гостинице, на противоположном берегу, ещё светилось несколько окон, но обычных звуков граммофона не было слышно. Теперь, когда луна поднялась высоко, звёзды казались крошечными проколами в иссиня-фиолетовом покрове неба. Запах заливных лугов и поросших камышом отмелей, которые прогрелись на солнце за эту погожую неделю, защекотал ноздри Крума своей гниловатой сладостью и всколыхнул в нём волну плотского томления, — Тони так часто и так долго мечтал о любовных прогулках с Клер между благоуханных берегов этой извилистей реки. Он рывком включил сцепление и свернул мимо гостиницы на узкую просёлочную дорогу. Через двадцать минут он уже стоял на пороге своего коттеджа, глядя на залитую луной комнату, которая семь часов назад, перед его отъездом, была залита солнцем. Вон на полу роман, который он пытался читать; на столе — не убранные после завтрака сыр и фрукты; в углу пара коричневых ботинок, которые он не успел почистить. Толстые потемневшие балки, идущие вдоль низкого потолка над большим старым очагом и очищенные теперь от копоти викторианских времён, медные таганы, оловянные тарелки, кувшины и жбаны, которые он рискнул собирать в надежде, что они понравятся Клер, весь его res angusta domi[127] уныло Приветствовал хозяина. Он вдруг почувствовал себя обессиленным, выпил полстакана разбавленного водой виски, съел несколько бисквитов и опустился в длинное плетёное кресло. Заснул он почти мгновенно, проснулся, когда уже рассвело, и сразу вспомнил, что собирался провести ночь в трудах. Косые лучи солнца заглядывали в комнату. Он допил остатки воды в кувшине и посмотрел на часы. Пять утра! Он распахнул дверь. Над полями стлался рассветный туман. Тони вышел, миновал конюшню и загоны для маток. Тропинка, спускавшаяся к реке, вела через луга, которые пересекались оврагами, поросшими кустарником, и пригорками, покрытыми орешником и ольхой. Роса не выпала, но от травы и кустов остро пахло свежестью.
Не доходя ярдов пятидесяти до берега, он улёгся в
