Снег в этой стране был чудесный. Роб каждый раз радовался снегопаду, и все давно привыкли к тому, что после вьюги рослый христианин с большой лопатой работает за троих. Другой физической нагрузки у него здесь не было, и если он не расчищал снег, то учил фарси. Теперь он уже настолько освоил этот язык, что мог даже думать по-персидски, правда, медленно. Некоторым евреям, жившим в Трявне, доводилось бывать в Персии, и Роб старался говорить с ними на фарси всякий раз, когда удавалось завязать беседу.
– Произношение, Симон, как ты находишь мое произношение? – то и дело спрашивал он, немало докучая своему наставнику.
– Любой перс, кому охота смеяться, посмеется вдоволь, – ядовито отвечал Симон. – Для них ты все равно чужеземец. Или ты ждешь чуда? – Находившиеся в доме учения евреи понимающе переглянулись и улыбнулись тому, какой глупый этот молодой здоровяк-гой.
Ну и пусть себе улыбаются, думал Роб. Сам он изучал их куда с большим интересом, нежели они его. Так, он быстро выяснил, что Меир и его спутники были в Трявне не единственными пришельцами. В доме учения находилось немало других путешественников, которые пережидали здесь суровую балканскую зиму. Роб удивился, когда Меир сказал, что каждый платит не больше одной монеты за пищу и кров, предоставляемые целых три месяца.
– Именно благодаря этому, – объяснил Меир, – мой народ имеет возможность вести торговлю в разных странах. Ты уже сам видел, насколько трудно и опасно путешествовать по миру, и тем не менее любая еврейская община посылает своих купцов в дальние края. И в каждом еврейском поселении, будь то в христианских странах или в мусульманских, всегда примут странника-еврея, накормят и напоят, дадут место в синагоге ему самому и поставят на конюшню его лошадь. Торговцы из каждой общины в это время находятся в разных далеких краях, и там кто-нибудь заботится о них. Кто сегодня хозяин, тот через год сам будет гостем.
Пришельцы быстро вливались в жизнь местной общины и даже говорить начинали с местным выговором. Так вышло, что однажды в доме учения Роб, беседуя на фарси с одним евреем из Анатолии, по имени Эзра Фарриер (что означало «коновал» на английском и «сплетник» на фарси!), узнал, что завтра состоится напряженный поединок. Рабейну выполнял здесь и функции шохета – резника, который забивает животных на мясо для всей общины. Завтра утром он должен забивать двух собственных молодых бычков. Небольшая группа наиболее уважаемых в общине мудрецов выполняет обязанности машгиахов – тех, кто следит за соблюдением сложных правил ритуала до мельчайших подробностей. А возглавлять машгиахов на этот раз будет не кто иной, как давний друг рабейну, а ныне его ярый противник – реб Барух бен Давид.
Вечером Меир дал Робу урок по книге «Левит». Вот каких животных из многих населяющих землю разрешено употреблять в пищу евреям: всякий скот, жующий жвачку и имеющий раздвоенные копыта, – в их числе овец, коров, коз, оленей. А лошади, ослы, верблюды и свиньи – животные трефные, не кошерные.
Из птиц дозволены голуби дикие и домашние, куры, домашние утки и гуси. Мерзостны же среди крылатых тварей орлы, страусы, грифы, коршуны, кукушки, лебеди, аисты, совы, пеликаны, чибисы и летучие мыши.
– В жизни не ел я более нежного мяса, чем у молодого лебедя, от души сдобренного салом, завернутого в соленую свинину и медленно зажаренного на костре!
– Здесь ты такого не получишь, – сказал Меир, брезгливо поморщившись.
Утро выдалось ясное и холодное. После шахарита, утренней молитвы, в доме учения почти никого не осталось, ибо множество людей пошло во двор рабейну – смотреть, как пройдет шхита, ритуал забоя скота. От их дыхания в тихом морозном воздухе висели клубы пара.
Роб стоял рядом с Симоном. Легкое волнение пробежало по толпе, когда появился реб Барух бен Давид вместе со вторым машгиахом, согбенным старцем по имени реб Самсон бен Занвил, на лице которого застыло суровое выражение.
– Он годами старше и реб Баруха, и самого рабейну, но он не такой ученый, – прошептал Симон. – Сейчас он боится оказаться между ними, если начнется спор.
Четверо сыновей рабейну вывели из коровника первое животное – черного быка с широкой спиной и тяжелым крестцом. Бык замычал, вскинул голову и стал рыть землю копытами. Чтобы с ним справиться, потребовалось призвать на помощь кое-кого из зрителей – быка держали на туго натянутых веревках, пока машгиахи внимательно осматривали каждую пядь его тела.
– Достаточно малейшей болячки или трещинки на коже, чтобы признать быка не годным в пищу, – сказал Симон.
– А почему?
– Потому что таков закон, – ответил Симон, не без раздражения взглянув на Роба.
В конце концов старцы остались удовлетворены осмотром и быка повели к яслям, наполненным душистым сеном. Рабейну взял в руки длинный нож.
– Обрати внимание на тупой квадратный кончик ножа, – комментировал Симон. – Он специально не заострен, чтобы не оставить царапин на шкуре. Зато сам нож остер как бритва.
Все мерзли на морозе, но пока ничего не происходило.
– Чего они ждут? – шепотом поинтересовался Роб.
– Выжидают подходящее время, – ответил Симон. – В момент смерти животное должно быть совершенно неподвижным, иначе оно некошерное.
Он еще не закончил фразу, а нож уже сверкнул в воздухе. Одним умелым взмахом рабейну перерезал быку глотку от уха до уха, вскрыв сонную артерию. Ударила красная струя, сознание тут же покинуло быка: кровь больше не поступала в его мозг. Большие глаза затуманились, бык упал на колени, а через мгновение был мертв.
В толпе зрителей раздались приглушенные довольные возгласы, однако они быстро стихли: реб Барух взял нож и стал внимательно его осматривать.
Роб видел, что лицо старца напряглось, отражая внутреннюю борьбу.
– Что-нибудь не так? – холодно спросил рабейну.
– Боюсь, что да. – И реб Барух показал крошечный изъян: на середине тщательно заточенного лезвия была еле заметная зазубрина. Старый сморщенный реб Самсон бен Занвил выглядел явно растерянным – он сознавал, что сейчас его, второго машгиаха, попросят высказать свое суждение, а этого ему делать не хотелось.
Реб Даниил, старший из сыновей рабейну и отец Рахили, возмущенно полез в спор.
– Что это еще за глупости? Всем известно, как тщательно заточены ритуальные ножи рабейну! – воскликнул он, однако его отец поднял руку, заставляя сына замолчать.
Рабейну поднял нож к солнцу и привычным движением прошелся пальцем под острым как бритва лезвием. Он вздохнул, ибо зазубринка там была – недосмотр, в результате которого мясо стало, по закону, не пригодным в пищу.
– Какое счастье, что твои глаза острее этого клинка и по-прежнему охраняют нас, мой старый друг, – тихо проговорил он, и все стоявшие затаив дыхание облегченно вздохнули.
Реб Барух улыбнулся. Он протянул руку и погладил по руке рабейну; оба старика долго смотрели в глаза
