Но недосыпание – это лишь полбеды. Еще больше хаоса нашей жизни добавляла постоянная тревога за новорожденного. Конор не дотягивал до нормального веса младенца его возраста и плохо усваивал молоко. Все мысли Дженни были поглощены здоровьем ребенка, но он, казалось, не собирался облегчать ее жизнь. Она давала ему грудь, и он жадно сосал молоко. Но потом одним глубоким выдохом срыгивал все съеденное. Дженни снова брала его на руки, и он опять с жадностью сосал и вновь освобождал желудок. Снова и снова кормление повторялось по одному и тому же сценарию, доводя Дженни до исступления.
Врачи поставили диагноз «рефлюкс»[16] и направили на консультацию к специалисту, который дал нашему ребенку успокоительное и протолкнул ему в горлышко зонд, чтобы сделать гастроскопию. В конце концов организм Конора справился с недугом, и малыш набрал нужный вес, но на протяжении долгих четырех месяцев мы тревожились за него. Дженни пребывала в состоянии страха, стресса и разочарования, все это усугублялось отсутствием нормального сна. Она просто не находила себе места. Практически постоянно держала Конора на руках и беспомощно наблюдала, как он срыгивал молоко. «Я чувствую себя никчемной, – говорила она. – Ведь матери должны обеспечивать своим детям все необходимое». Она была как натянутая струна, и достаточно было малейшего нарушения порядка – незакрытая дверца серванта или крошки на столе, чтобы вспыхнула искра, чреватая взрывом.
Надо отдать должное Дженни: она никогда не переносила своего беспокойства на Патрика. И кормила обоих своих детей заботливо и терпеливо. Она отдавала им всю себя. Плохо было то, что ее неудовлетворенность и гнев обрушивались на меня и в особенности на Марли. Она утратила всякую терпимость. Пес стал для нее козлом отпущения и причиной невроза. Каждый его проступок, а их было много, приближал Дженни к истерике. Марли не понимал, что происходит с ней, и продолжал гнуть свою линию со свойственными ему легкомыслием, постоянными проделками и невероятным энтузиазмом. Я купил цветочный кустик и посадил его в саду, чтобы отметить рождение Конора. В тот же день Марли вырвал его с корнем и сжевал. Когда я наконец-то нашел время, чтобы вставить разбитое стекло в дверь, Марли, к тому времени уже привыкший выходить через зияющее отверстие, тут же снова разбил его. Однажды он исчез, а когда вернулся, в его зубах повисли женские трусики. Я даже не стал ломать себе голову вопросом, где он их взял.
Дженни все чаще давала псу прописанные доктором успокоительные таблетки, скорее, для собственного спокойствия, однако страх перед грозами становился сильнее день ото дня. Теперь даже при накрапывающем дождике Марли панически убегал. Если мы находились дома, он попросту приклеивался к нам, пачкая слюной нашу одежду. Если он оставался один, то искал укрытия своими привычными способами: делал подкопы под двери и сдирал штукатурку и линолеум. Чем больше я чинил, тем больше он крушил. За ним просто нельзя было угнаться! Это должно было доводить меня до бешенства, но я знал, что Дженни зла на нас обоих. Поэтому мне пришлось начать маскировать следы его активности. Если находил изжеванные туфлю, книгу или подушку, то прятал улики, прежде чем их находила она. Когда Марли врывался в наш маленький дом, как слон в посудную лавку, я шел по пятам, расправляя ковры на полу, поправляя журнальные столики и вытирая слюну, которую он разбрызгивал по стенам. Прежде чем Дженни успевала что-то заметить, я хватался за пылесос и собирал щепки в гараже, где он снова пытался выломать дверь. Я не ложился спать до глубокой ночи, заметая следы и отчищая грязь, чтобы утром, когда проснется Дженни, малейшее повреждение было исправлено. «Ради бога, Марли, ты что, ищешь своей погибели? – спросил я его однажды ночью, когда он стоял возле меня, виляя хвостом и облизывая мое ухо, пока я пытался залатать очередной погром. – Завязывай с этим».
И вот однажды вечером дело дошло до наказания. Я открыл входную дверь и увидел, как Дженни с кулаками набрасывается на Марли. Она истошно рыдала и колотила его так, будто стучала по барабану.
– Почему? Зачем ты все это делаешь? – орала она. – Почему ты все крушишь?
В этот момент я заметил, в чем провинился Марли: диванная подушка была разорвана, а набивка просыпалась. Марли стоял, понурив голову и расставив лапы, словно пережидал ураган. Он не пытался удрать или уклониться от ударов; он стоял перед Дженни и сносил каждый удар без стонов и жалоб.
– Эй-эй-эй! – закричал я, хватая ее за запястья. – Ну же, остановись. Стоп. Стоп.
Она тяжело дышала сквозь всхлипывания.
– Стоп, – повторил я.
Я встал между ней и Марли и посмотрел в глаза Дженни. Казалось, на меня смотрел посторонний человек. Чужой взгляд.
– Уведи его отсюда, – в ее голосе слышались нотки недавней вспышки гнева. – Уведи его сейчас же.
– Хорошо, я уведу его, – сказал я, – только успокойся.
– Уведи его, и пусть он больше сюда не суется, – повторила она решительно.
Я открыл входную дверь, и Марли выскочил на улицу. Когда я собрался взять его поводок, Дженни добавила:
– Я больше не могу. Хочу, чтобы он исчез. Пусть он навсегда уйдет отсюда.
– Ну хватит, – отмахнулся я. – Ты же не имела это в виду.
– Именно это, – настаивала она. – Я сыта по горло этой собакой. Или ты найдешь ему новый дом, или это сделаю я.
Она не могла так думать. Она любила Марли. Она обожала его, несмотря на массу его недостатков. Да, она была расстроена, ее уровень стресса дошел до крайней точки. Но вскоре она отойдет и передумает. В тот момент мне показалось, что самое благоразумное – дать ей время остыть. И вышел, не сказав ни слова. Марли носился перед домом, подпрыгивая и лязгая челюстями, стараясь вырвать поводок у меня из рук. Он был прежним весельчаком, и на его настроение побои явно не повлияли. Я знал, что Дженни не причинила ему вреда. Должен признаться, временами я лупил его еще сильнее, когда мы играли с ним, и ему это нравилось, поэтому он даже требовал добавки. Терпимость к боли –
