Итак, Оливье ле Мове стоял неподвижно, дуясь на короля и косо поглядывая на Жака Куактье.
— Да, да! Все для врача! — бормотал он сквозь зубы.
— Ну да, для врача! — подтвердил с необычайным добродушием Людовик XI. — Врач пользуется у нас большим кредитом, чем ты. И это понятно: в его руках вся наша особа, а в твоих — один лишь подбородок. Ну, не горюй, мой бедный брадобрей, перепадет и тебе. Что бы ты сказал и что бы ты стал делать, если бы я был похож на короля Хильперикэ, имевшего привычку держаться рукой за свою бороду? Ну же, куманек, займись своими обязанностями, побрей меня. Пойди принеси все, что тебе нужно.
Оливье, видя, что король все обращает в шутку и даже невозможно рассердить его, вышел, ворча, чтобы исполнить его приказание.
Король встал, подошел к окну и, внезапно распахнув его, в необычайном возбуждении воскликнул, хлопая в ладоши:
— О, правда! Зарево над Ситэ! Это горит дом судьи. Сомнений быть не может! О мой добрый народ! Вот и ты наконец помогаешь мне расправляться с дворянством! — Потом, обернувшись к фламандцам, сказал: — Господа, подойдите взглянуть. Ведь это отблеск пожара, не правда ли?
Оба жителя Гента подошли к нему.
— Сильный огонь, — сказал Гильом Рим.
— О! Это мне напоминает сожжение дома господина Эмберкура, — прибавил Копеноль, и глаза его внезапно сверкнули. — По-видимому, восстание разыгралось не на шутку.
— Вы так полагаете, мэтр Копеноль? — Взгляд короля был почти так же весел, как и взгляд чулочника. — Его трудно будет подавить?
— Клянусь Крестом Христовым, государь, вашему величеству придется бросить туда не один отряд воинов!
— Ах, мне! Это другое дело! Если бы я только пожелал… Чулочник смело возразил:
— Если это восстание действительно таково, как я полагаю, то тут мало только ваших пожеланий.
— Кум! — ответил Людовик XL — Двух отрядов моей стражи и одного залпа из кулеврины достаточно, чтобы разделаться со всей этой оравой мужичья.
Но чулочник, невзирая на знаки, делаемые Гильомом Римом, решился, по-видимому, не уступать королю.
— Государь, швейцарцы были тоже мужичье, а герцог Бургундский был знатный вельможа и плевать хотел на этот сброд. Во время битвы при Грансоне, государь, он кричал: «Канониры, огонь по холопам!» — и клялся святым Георгием. Но городской старшина Шарнахталь ринулся на великолепного герцога со своей палицей и своим народом, и от натиска мужланов в куртках из буйволовой кожи блестящая бургундская армия разлетелась вдребезги, точно стекло от удара камнем. Там было немало рыцарей, перебитых мужиками; и господина Шато-Гийона, самого знатного вельможу Бургундии, нашли мертвым вместе с его большим серым конем на лужайке среди болота.
— Друг мой, — ответил король, — вы толкуете о битве. А тут всего-навсего мятеж. И мне стоит лишь бровью повести, чтобы покончить с этим.
Фламандец невозмутимо ответил:
— Возможно, государь. Но это говорит лишь о том, что час народа еще не пробил.
Гильом Рим счел нужным вмешаться:
— Мэтр Копеноль, вы говорите с могущественным королем.
— Я это знаю, — с важностью ответил чулочник.
— Пусть он говорит, господин Рим, друг мой, — сказал король. — Я люблю такую прямоту. Мой отец Карл Седьмой говаривал, что истина занемогла. Я же думал, что она уже умерла, так и не найдя себе духовника. Мэтр Копеноль доказывает мне, что я ошибался. — И, запросто положив руку на плечо Копеноля, сказал: — Итак, вы говорите, мэтр Жак…
— Я говорю, государь, что, быть может, вы и правы, но час вашего народа еще не пробил.
Людовик XI пронзительно взглянул на него:
— А когда же, мэтр, пробьет этот час?
— Вы услышите бой часов.
— Каких часов?
Копеноль все с тем же невозмутимым и простоватым видом подвел короля к окну.
— Слушайте, государь! Вот башня, вот дозорная вышка, вот пушки, вот горожане и солдаты. Когда с этой вышки понесутся звуки набата, когда загрохочут пушки, когда с адским гулом рухнет башня, когда солдаты и горожане с рычаньем бросятся друг на друга в смертельной схватке, вот тогда-то и пробьет этот час.
Лицо Людовика XI стало задумчивым и мрачным. Одно мгновение он стоял молча, затем легонько, точно оглаживая круп скакуна, похлопал рукой по толстой стене башни.
— Ну нет! — сказал он. — Ведь ты не так-то легко падешь, моя добрая Бастилия? — И, круто обернувшись к смелому фламандцу, он спросил: — Вам когда-нибудь случалось видеть восстание, мэтр Жак?
— Я сам поднимал его, — ответил чулочник.
— А что же вы делали, чтобы поднять восстание?
— Ба, это не так уж трудно! — ответил Копеноль. — Это можно делать на сто ладов. Во-первых, необходимо, чтобы в городе существовало недовольство. Это вещь не редкая. Потом — характер жителей. Гентцы очень склонны к восстаниям. Они всегда любят наследника, а государя — никогда. Ну хорошо! Допустим, в одно прекрасное утро придут ко мне в лавку и скажут: «Дядюшка Копеноль, происходит то-то и то-то, герцогиня Фландрская желает спасти своих министров, верховный судья удвоил налог на яблоневые и грушевые дички» — или что-нибудь в этом роде. Что угодно. Я тотчас же бросаю работу, выхожу из лавки на улицу и кричу: «Грабь!» В городе всегда найдется какая-нибудь бочка с выбитым дном. Я взбираюсь на нее и громко говорю все, что придет на ум, все, что лежит на сердце. А когда ты из народа, государь, у тебя всегда что-нибудь да лежит на сердце. Ну, тут собирается народ. Кричат, бьют в набат, отобранным у солдат оружием вооружают селян, рыночные торговцы присоединяются к нам — и бунт готов! И так будет всегда, пока в поместьях будут господа, в городах — горожане, а в селениях — селяне.
— И против кого же вы бунтуете? — спросил король. — Против ваших судей? Против ваших господ?
— Бывает. Это как когда случится. Иногда и против нашего герцога.
Людовик XI снова сел в кресло и, улыбаясь, сказал:
— Вот как? Ну а у нас пока еще они дошли только до судей!
В эту минуту вошел Оливье ле Ден. За ним следовали два пажа, несшие туалетные принадлежности короля. Но Людовика XI поразило то, что Оливье сопровождали, кроме того, парижский прево и начальник ночной стражи, по-видимому совершенно растерявшиеся. Злопамятный брадобрей тоже казался ошеломленным, но вместе с тем в нем проглядывало внутреннее удовольствие. Он заговорил первый:
— Государь, прошу ваше величество простить меня за ту прискорбную весть, которую я несу!
Король живо обернулся, прорвав ножкой своего кресла циновку, покрывавшую пол.
— Что это значит?
— Государь, — продолжал Оливье ле Ден с злобным
