— Ишь, как жить хотелось, — хрипло произнёс старший конюх Потап Косолапов. Перекрестился, шепнул: — Упокой, Господи, евоную душу.
— Настрадовалась война, однако, — сказал подпоручик Иванов, зажимая нос платком. Вроде как хохотнул: — Сохраним ли урожай?
Василий Охотников с трудом оторвал немца от проволоки, медленно опустил на землю. Перекрестился, поднимая лицо к выстиранно-чистому стороннему небу. Не мог вздохнуть полной грудью: комок, плотный и большой, засел в груди.
Иркутский и другие полки всё же вынуждены были отступить. На переправе через реку туманным ранним утром скопилось много воиска, подвод, техники, а немцы неожиданно начали наступать. Людей было сложно переправить. Накатывался хаос. Офицеры порой уже не могли справиться с подчинёнными. С обеда понтонный мост стали обстреливать и забрасывать бомбами с аэропланов. Порой близко подходила немецкая кавалерия — завязывался непродолжительный, но изматывающий бой. Трещали пулемёты с русской стороны, бухали винтовочные выстрелы, жутко скрипели понтоны. Немцы скрывались в лесу и с крутояра весело и надменно кричали:
— Добры путь, рус Иван! Штанишка полоскай речка — пук-пук делал, ха-ха-ха!
Русские солдаты махали кулаками, стреляли из винтовок, не метясь. Народ давился, кричал, даже дрался. Иркутяне стояли по-над берегом, ожидали своей очереди, молчали. Строя никто не покидал, хотя ожидание продолжалось более шести часов. На той стороне наивно пушился за полями лес. Костёл тянулся к небу.
Наконец, для иркутян усилиями полкового командира Асламова, пугавшего браунингом кубанских казаков, которые напирали и стремились втиснуться без очереди, образовалась брешь в беспорядочном людском потоке военных и гражданских повозок. Первые иркутские роты ступили на понтоны, но без суеты, без видимой спешки, молчком. А за их спинами кричал с берега, суетился, паниковал озлобленный, вспаренный народ.
Нагрянули из-за меловой, сыпучей гряды холмов простодушно стрекочущие аэропланы. Посыпались, как горох, бомбы на людской поток и мост. Взвыла, вскипела и вспенилась льдистая вода, взнималась высокими столбами. Разорвало понтон — люди повалились в воду, куски тел и одежды подняло в воздух, покрутило и швырнуло. Красную пену подхватило резвое, тугое течение.
Одна из бомб разорвалась в воде рядом с подводой Волкова, когда он уже был в сорока-пятидесяти саженях от желанного берега. Его подбросило и откинуло взрывной волной на соседний понтон. Василий Охотников, облитый с головы до ног фонтаном пенной воды, кинулся к Волкову. Обнаружил на его груди глубокую рваную рану. Взвалил тяжёлое, осевшее тело на плечи и, толкаясь, понёс товарища к противоположному берегу. Нужно было как можно быстрее попасть в лазарет.
Бомбометание закончилось, аэропланы пропали. Однако с берега, из леса, застрочил пулемёт. Солдаты стягивали понтоны, падали в воду, сражённые пулями. Но Василий, казалось, ничего не видел и не слышал. Выбежал на берег, в кустах за холмом положил бесчувственного Волкова на мягкий влажный коврик снега.
Григорий Силантьевич очнулся, разжал спёкшиеся губы:
— В подводе… она… возьми… беги… под рогожкой… мчись.
Василий понял, о чём речь, сбегал к подводе, которую вывел на берег солдат, вынул из заветного схрона икону, укутанную войлочной полстью и холстиной. Над Волковым сгрудились лица однополчан, но он искал одного человека, досадовал, что не находил:
— Василий… Вася…
Люди расступились — Василий склонился над умирающим товарищем. Лицо Волкова становилось мертвенно-бледным, нос заострился, губы вело. Хотел что-то сказать, а не мог, силы оставляли.
— Дай… гляну, — наконец, разжались губы.
Василий открыл икону, приподнял голову товарища.
— Ты, Силантьич, вот чего… не помирай. Как мы без тебя?
— Держись, Григорий.
— Христос с тобой… — говорили однополчане, и Волков старался каждому улыбнуться, каждому заглянуть в глаза, но боли уже мутили рассудок.
— Не помру, мужики, — потянулся всем телом Волков, вроде как встать хотел. Застонал, но не сморщился. Махнул ладонью: давал понять, что ему надо остаться наедине с Василием.
Люди отошли. Волков смотрел на чистое распахнутое небо. Василий ждал, однако показывал глазами солдатам своего взвода, чтобы торопили санитаров. Но санитаров так и не отыскали поблизости: все трое находились на противоположном берегу, а понтоны ещё не были стянуты. Солдатам уже было понятно, что везти Волкова на подводе — напрасно: только измучат человека, а так он спокойнее опочиет.
— Помираю, Вася, — шепнул Волков. — Слушай, родной: тебе передаю Богородицу. Береги.
— Сберегу, Григорий Силантьевич. Не умирайте!
— А умирать, не умирать, малой, — не нам решать. Видать, час мой пришёл. Береги лик. Она спасёт и тебя, и всех вас. Понял ли?
— Понял, Григорий Силантьевич… Сейчас фельдшер подбежит. Вон, уже понтон стянули, народ хлынул на наш берег. Не умирайте!
— Не надо фельдшара. — Помолчал, подзакатившимися глазами отчаянно цеплялся за небо. — Ты, Вася, живи. Хорошо живи. Крепко живи. Людям и Господу служи. Знаешь, как хорошо может и должон жить православный?
— Знаю. Я об этом думаю. А если не знаю чего по молодости, так догадаюсь. Вон, Григорий Силантьевич, фельдшера идут. Крепитесь.
— Вот и знай. И детям своим передай, и внукам. — Помолчал. Закрыл глаза и шепнул: — Марью, супругу мою, не забудь — поклон ей низкий. Всё… береги… береги…
Волков задыхался, но что-то шептал. Подошли санитары, взглянули на умирающего, отошли. Затих. Солдаты снимали выцветшие картузы, крестились, опускали глаза в землю. Василий всматривался в улыбчиво замершее навечно лицо товарища.
Василий сам выкопал могилу на холме возле реки. Врубался в каменистый грунт лопатой. Лязгало железо о камни, мимо проходили уставшие воиска, но Василий ясно ничего не слышал, не видел, не чувствовал. Душа онемела, сжалась.
44
