Несмотря на память о таких событиях, римские евреи испытывали к папе Пию IX благодарность за то, что он избавил их от ряда наиболее неприятных и унизительных требований, которые предъявлялись им из века в век. Вскоре после восшествия на папский престол он отменил так называемую predica coatta [ит. «принудительную проповедь»] — насчитывавшее уже много столетий правило, предписывавшее евреям являться в церковь на субботнюю проповедь, дабы священник мог, рассуждая о порочности иудаизма и радостях обращения в христианство, использовать их в качестве живой иллюстрации. А еще Пий IX, несмотря на активное недовольство римского плебса, приказал сломать ворота гетто.
И все-таки римские евреи продолжали жить почти исключительно в пределах старого гетто, и по-прежнему над ними тяготело множество запретов и ограничений. Из всех крупнейших еврейских общин Италии римская община оставалась самой бедной, и посетителей гетто пугали те условия жизни, которые они там видели. Испанский путешественник Эмилио Кастелар, сам неодобрительно относившийся к папскому правлению, оставил очень яркое (пусть несколько утрированное) описание тех картин, которые он застал в гетто в 1860-х годах. Для начала он решил дать представление об общем фоне. Он писал, что Рим, если не считать прекрасной площади Святого Петра, — «грязный город… На каждом углу валяются кучи мусора… Тибр — это просто открытая сточная канава, его болезненно-желтые воды выглядят в точности как блевотина с желчью пополам».
Однако посреди всеобщего здешнего убожества, рассказывал Кастелар, римское гетто занимает совершенно особое место. Когда входишь туда, сразу же «ноги утопают в мягкой подстилке из испражнений, похожих на свиной или гиппопотамий навоз. Всюду копошатся полуголые дети, покрытые струпьями грязи, будто гангренозными язвами проказы. Кое-где изможденные старики с морщинистой, желтушной кожей, седыми космами, стеклянными глазами и зловещими усмешками стоят, как часовые, у дверей своих домов, а сами эти дома больше напоминают крысиные норы. И из каждого такого логова на улицу вырывается едкая вонь»[56]. Защитники церкви отметали как злостную антицерковную пропаганду все подобные жалобы на то, что римские евреи живут в чудовищных условиях и что виновата в этом церковь. В типичной апологии, появившейся в 1860-х годах, один биограф Пия IX даже доказывал, что во всем мире нет ни одного места, где бы евреи страдали меньше, чем в Риме. А после того как добрый папа открыл ворота гетто, писал он, евреи продолжают жить там до сих пор в силу одной-единственной причины — «их собственного изгнаннического и затворнического духа». Далее апологет говорил: «Если в прошлом гетто было грязным и отвратительным, если даже сегодня оно остается нездоровой средой, то в этом уж точно нет ни малейшей вины папы». И в этом, и во многих других подобных рассказах церковные отцы изображались настоящими благодетелями, которые оказали евреям великую милость, поместив их в гетто, ибо только так можно было оградить их от народного гнева. «Евреи жили в Риме мирно и счастливо, а их жизнь, их имущество, их вера находились под надежной защитой»[57].
Приверженцы церкви и евреи смотрели на жизнь со столь разных позиций, что видели абсолютно разные миры, а потому вечно находились на грани столкновения. Везде, где затрагивались вопросы церковного вероучения и где заходила речь о его основном постулате — о превосходстве христианства над всеми иными религиями и о божественной благодати, лежащей на всех крещеных, возникали условия для противостояния, победить в котором евреи, в силу исторических причин, просто не могли.
В случае Мортары столкновение двух этих реальностей привело к возникновению двух диаметрально противоположных версий этой истории. Еврейская версия, которой придерживались не только сами евреи, но и другие противники мирской власти римской церкви, рассказывала о том, как любящую семью погубил религиозный фанатизм папского режима. В этом варианте истории папская полиция вырывала несчастного маленького мальчика из рук отца, не властного ему помочь, и, невзирая на душераздирающие мольбы ребенка вернуть его родителям, увозила его навстречу неизвестной судьбе. Хотя главную роль в этой истории играет сам мальчик, его родителям отводится роль не меньшая, потому что они — главные жертвы в этой драме.
Когда первые протесты в связи с делом Мортары начали выходить за пределы гетто, защитники церкви поспешили опровергнуть рассказ о похищенном насильно ребенке и его убитых горем родителях, подавая всю эту историю под совершенно иным углом. В версии церкви родителям отводилась лишь второстепенная роль. В фокусе внимания находился один Эдгардо. Здесь не осталось и следа классической истории похищения, когда вооруженные до зубов коварные незнакомцы врываются ночью в дом и отнимают дитя у любящих родителей. Нет, это была трогательная история спасения, вдохновляющий рассказ о чудесном избавлении мальчика, который дотоле был обречен на жизнь во мраке заблуждений, а потому и на грядущее вечное проклятье. И вот наконец-то мальчика вырвали из тисков зла, одарили радостями вечного счастья и уготовали ему место не где-нибудь, а возле самого святого и достопочтенного в мире духовного предводителя — самого папы римского.
Однако если Эдгардо действительно сподобился того чуда, которым бывает отмечено крещение, то ему должно было сопутствовать какое-нибудь знамение. В конце концов, все это происходило в 1858 году — том самом году, когда в Лурде впервые произошло явление святой Марии. Господь наверняка дал бы понять, что доволен.
Когда Скаццоккьо просил в июле семью Мортара прислать подобный рассказ о том, как вел себя Эдгардо, когда его уводили, причиной его просьбы стали первые распространенные церковью рассказы о том, будто бы Господь и вправду послал особое знаменье, да такое необычное, что это граничило с чудом. Слухи гласили, что сверхъестественные изменения произошли с мальчиком уже по пути в Рим, а сама эта поездка очень быстро обрастала мифическими подробностями, превращаясь в некое аллегорическое странствие от заблуждения к просвещению. Ребенок уехал из Болоньи иудеем, а уже через несколько дней прибыл в Рим благочестивым католиком.
Хотя до Скаццоккьо подобные толки доходили еще в июле, первые письменные рассказы о «чуде» в католической прессе появились только осенью. В длинной статье, которую
