– Яичница с ветчиной, – ответил я.
– Отлично! А что выберете вы, мистер Фелпс? Курицу, яичницу или заглянете под последнюю крышку?
– Благодарю вас, но я не способен проглотить ни кусочка, – сказал Фелпс.
– Ну, послушайте! Попробуйте то, что стоит перед вами.
– Благодарю вас, но предпочту воздержаться.
– Ну так полагаю, – сказал Холмс с лукавыми искорками в глазах, – вы не откажете услужить мне?
Фелпс поднял крышку, издал вопль и застыл с лицом более белым, чем блюдо, на которое он уставился. На середине блюда лежал небольшой рулон серовато-голубой бумаги. Фелпс схватил его, пожирая глазами, а затем пустился в пляс, прижимая рулончик к груди и испуская восхищенные вопли. Затем рухнул в кресло, настолько ослабленный и парализованный бурей собственных чувств, что нам пришлось промочить ему горло коньяком, чтобы он не потерял сознания.
– Ну-ну! – сказал Холмс, ободряюще похлопывая его по плечу. – Конечно, нехорошо было преподнести его вам таким образом, но Ватсон объяснит вам, что я не в состоянии удержаться от возможности произвести эффект.
Фелпс схватил его руку и поцеловал.
– Да благословит вас Бог! – вскричал он. – Вы спасли мою честь!
– Ну, на карту, знаете ли, была поставлена и моя собственная, – сказал Холмс. – Уверяю вас, потерпеть неудачу с расследуемым делом не менее невыносимо, чем вам провалить возложенную на вас миссию.
Фелпс засунул бесценный документ в глубину внутреннего кармана своего сюртука.
– Мне неловко опять прервать ваш завтрак, но я прямо-таки умираю узнать, как вы его нашли и где он находился.
Шерлок Холмс выпил залпом чашку кофе и вновь занялся яичницей с ветчиной. Затем он закурил трубку и расположился в кресле поудобнее.
– Я расскажу вам, что я делал вначале и что сделал потом, – сказал он. – Посадив вас в поезд, я затем чудесно прогулялся среди чарующих суррейских пейзажей до очаровательной деревушки под названием Рипли, где выпил чаю в гостинице и также благоразумно наполнил фляжку и положил в карман пакет с сандвичами. Там я скоротал время до вечера, а тогда отправился снова в Уокинг и после заката был на дороге напротив «Шиповника».
Ну, я выждал минуту, когда дорога совершенно опустела – ею вообще мало пользуются, – а тогда перелез через забор.
– Но ведь калитка же, конечно, была открыта? – воскликнул Фелпс.
– Да, но у меня свои привычки в подобных ситуациях. Я выбрал место, где за забором росли три ели, и под их прикрытием перебрался через забор в полной уверенности, что из дома меня никто увидеть не может. Я пригнулся в кустах и переползал от одного к другому, о чем свидетельствует плачевное состояние моих брюк, пока не добрался до рододендронов как раз напротив окна вашей спальни. Там я притаился в ожидании дальнейшего.
Штора в вашей комнате опущена не была, и я видел мисс Гаррисон, читающую за столом. В четверть одиннадцатого она захлопнула книгу, заперла ставни и удалилась. Я услышал, как она закрыла дверь, и не сомневался, что она повернула ключ в замке.
– Ключ? – воскликнул Фелпс.
– Да. Я проинструктировал мисс Гаррисон, чтобы она, когда пойдет спать, заперла дверь спальни снаружи, а ключ взяла с собой. Она выполнила все мои указания с величайшей точностью, и, безусловно, без ее помощи у вас в кармане сейчас не было бы этого документа. Затем она ушла, все огни погасли, и я остался сидеть среди рододендронов.
Ночь была теплой, но все равно это было утомительное бдение. Разумеется, оно скрашивалось тем особым возбуждением, которое испытывает любитель охоты, когда прячется у водопоя в ожидании крупной дичи. Тем не менее оно было очень долгим, почти таким же долгим, Ватсон, как то, которое нам довелось испытать в смертоносной комнате, когда мы занимались небольшой проблемой «Пестрой ленты». Часы на колокольне в Уокинге отбивали четверти, и в промежутках у меня часто возникало ощущение, что они остановились. Наконец, около двух часов ночи, я все-таки услышал легкий скрип отодвигаемого засова и пощелкивание ключа. Мгновение спустя дверь для прислуги отворилась, и в лунном свете появился мистер Джозеф Гаррисон.
– Джозеф! – вскричал Фелпс.
– Он был с непокрытой головой, но переброшенный через плечо плащ позволил бы ему в случае необходимости мгновенно спрятать лицо. Он на цыпочках прошел в тени стены и, когда достиг окна, просунул длинное лезвие ножа под раму и отодвинул шпингалет. Затем открыл окно, просунул нож в щель ставень, поднял крючок и распахнул их.
Из моей засады мне были прекрасно видны вся внутренность комнаты и каждое его движение. Он зажег обе свечи на каминной полке, а затем отогнул угол ковра вблизи двери. После чего нагнулся и поднял квадрат паркета. Такие крышки служат обычно для того, чтобы слесари могли проверять соединения газовых труб. Точнее говоря, эта доска прятала тройник, от которого ответвляется труба, подающая газ в кухню внизу. Из этого тайника он вынул бумажный рулончик, положил доску на место, расстелил ковер, задул свечи и прыгнул прямо в мои объятия, так как я уже ждал его под окном.
Ну, он оказался более опасным, чем я предполагал, наш мистер Джозеф. Пытался пырнуть меня ножом, и мне пришлось дважды сбить его с ног и получить порез поперек пальцев, прежде чем я его скрутил. Когда мы разобрались, его единственный глаз, который еще не заплыл, так и горел обещанием «убью!». Однако он внял голосу рассудка и отдал документ. Забрав рулончик, Джозефа я отпустил, но протелеграфировал все подробности Форбсу сегодня утром. Если он успеет поймать пташку, очень хорошо, но если, как я подозреваю, найдет гнездышко пустым, для правительства это будет еще лучше. Думается, лорд Холдхерст, во-первых, и мистер Фелпс, во-вторых, предпочтут, чтобы дело не дошло до полицейского суда.
– Бог мой! – ахнул наш клиент. – Вы говорите, что все эти долгие десять недель нескончаемой агонии украденные бумаги находились в одной комнате со мной?
– Вот именно.
– И Джозеф! Джозеф – злодей и вор!
– Хм! Боюсь, характер Джозефа куда сложнее и опаснее, чем внушает его внешность. Из того, что я услышал от него нынче утром, следует, что он очень неудачно играл на бирже и готов на все, лишь бы поправить свои дела. Будучи абсолютным эгоистом, он, когда ему подвернулся шанс, не посчитался ни со счастьем сестры, ни с гибелью вашей репутации.
Перси Филпс поник в своем кресле.
– У меня голова идет кругом, – сказал он. – Ваши слова меня ошеломили.
– Главная трудность вашего дела, – начал Холмс в своей дидактической манере, – заключалась в изобилии улик. Существенное заслонялось и затемнялось совершенно посторонними моментами. Из всех предложенных нам фактов мы должны были отобрать
