Эта ясная логика и твердый тон пришлись, очевидно, по вкусу ямщикам. По всей избе пошел одобрительный говор. Но Островский только сверкнул глазами и с внезапной яростью ударил кочергой по дровам. Пук искр метнулся в трубу камелька... Ямщики дрогнули; ближайшие попятились.
Девочка, разбуженная резким движением, проснулась и села на скамье. Островский не обратил на нее внимания.
- Вот так, - сказал он с дикой энергией, - пошло все мое добро... Видели, как хорошо горело вчера ночью?
Он повернулся и посмотрел на замолкшую толпу ямщиков упорным и злым взглядом.
- Своего не пожалел... Думаете - ваше пожалею?
В толпе опять послышался ропот. Микеша тяжело перевел дух.
- Нас, смотри-ка, много, - сказал сзади чей-то задорный голос.
Островский посмотрел туда и отвернулся опять к огню.
- Убейте, - сказал он спокойно. - И меня, и девку... Мне все одно. А не убьете, - давайте хлеба, давайте лодку... И с парусом...
- Еще с парусом ему!.. - зароптали ямщики.
Старик стукнул палкой об пол и, когда водворилось молчание, сказал:
- Слушай, Матвей. Я тебе еще скажу слово, ты послушай.
- Говори, мне все одно, что ветер.
- Ты сюда за что прислан?.. За веру?
- Забыл, - угрюмо ответил Островский.
- В господа бога веруешь? - торжественно сказал станочный патриарх, глядя ему в лицо.
- Не знаю, - ответил Островский и вдруг поднялся со скамьи. Ямщики шарахнулись прочь, тесня друг друга. - Слушай, - сказал Островский, отчеканивая слова. - Слушай и ты меня, старая со-ба-ка...
- А-ха! - охнул внезапно Микеша при этом тяжком оскорблении станочного патриарха. Ямщики смолкли. Несколько мгновений слышно было только легкое потрескивание огня в камельке.
- Помнишь ты, - продолжал Островский, - как я в первый раз приходил к тебе с женой, как я кланялся твоим седым волосам, просил у тебя совета?.. А-а! ты это позабыл, а о боге напоминаешь... Собака ты лукавая, все вы собаки! - крикнул он почти в исступлении, отмахнувшись от девочки, которая, не понимая, что тут происходит, потянулась к отцу. - Вы - дерево лесное!.. И сторона ваша проклятая, и земля, и небо, и звезды, и...
Он остановился, и в потемневшей избушке опять водворилось молчание, полное тяжелой подавленности и испуга... Островский опустился на скамью, тяжело переводя дыхание, с искаженным, почти неузнаваемым лицом... Через несколько мгновений оно все передернулось неприятной гримасой, отдаленно напомнившей улыбку, и он насмешливо сказал старику:
- Ну, скажи еще что-нибудь...
- Нечего с тобой и говорить, с отчаянным, - ответил старик грустно и как-то сконфуженно повернулся к выходу. Станочники молча расступались, но вид у патриарха был приниженный и жалкий... Микеша прошел за камельком и, тихо сев рядом со мной, сказал после короткого молчания:
- Слыхал?.. А? Как он его... Евстигнея Прокопьича... Собака ты, говорит... А-ай-а-ай! Теперь, гляди, станочники все дадут. Побоятся... Чистой дьявол...
- Уни-ат, - прибавил он в раздумье, покачивая головой, как будто в этом малопонятном слове заключалась загадка странного могущества Островского...
Ямщики один за другим в глубоком молчании выходили из избы...
Вскоре, столпившись на той же площадке, они зажужжали и заспорили снова... Микеша угадал: ямская община, нравственно побежденная в лице патриарха, уже сдалась, станочники наметили старую лодку с оборванным парусом, оценивали ее и разверстывали по душам этот непредвиденный расход... Станок, очевидно, спешил избавиться от человека, который дошел до того, что уже не дорожит ничем и ничего не боится.
Островский все еще сидел на лавке. Потом он оглянулся по опустевшей избе, и его взгляд встретился с моим. Глаза его, еще недавно горевшие, теперь были совершенно тусклы и неприятно, как-то матово отсвечивали под слабым огнем камелька.
- Ха! - сказал он, продолжая глядеть на меня этим тяжелым взглядом. - За веру!.. Бога вспомнили... Давно это было... Не хотел ребенка хоронить на православном кладбище... Теперь жену зарыл в яму, завалил камнями, без креста, без молитвы... Лес, камни... и люди, как камни...
Он провел рукой по лицу и, как будто отряхнувшись, заговорил спокойнее и с насмешкой:
- Я бьюсь, голодаю, жду... В конце лета приходит мороз, и кончено... И если бы я работал до Судного дня, - было бы все то же. А они знали... И никто не сказал, ни одна собака!..
- Врешь, Островский, - послышался вдруг около меня голос Микеши. - Я тебе говорил...
Островский пристально всмотрелся и увидел говорившего.
- А, это ты, Микеша... Верно, - ты говорил, да я не послушал, потому что ты полоумный... А умные говорили другое...
При слове "полоумный" я невольно взглянул на Микешу. Он сидел, опустив голову, лица его не было видно, но он не сказал больше ни слова...
Через час, когда Островский напился, как ни в чем не бывало, чаю вместе с хозяевами, а мы напоили его девочку, пришел молодой ямщик, принес в мешке муку и сказал, что лодка для Островского выбрана.
Меня поразило благодушное выражение голоса этого ямщика. Очевидно, раз общество решило, - ему уже не было дела до того, каким путем была отвоевана эта лодка... Ее приходилось еще чинить, но так как до берега было не близко, то Островский собрался совсем. Он заботливо одел девочку и взвалил на плечи свои узлы. Мы дали девочке сахару, белого хлеба и несколько серебряных монет. Она вопросительно посмотрела на отца. Он не сказал ни слова, не поблагодарил, даже не посмотрел в нашу сторону, но и не помешал ребенку сунуть все полученное в небольшую котомку. Лицо его оставалось все так же холодно и решительно. Уходя, он сказал только:
- Прощайте, господа! Вас они тоже повезут... В лодке не соглашайтесь... Повезут, подлецы, и на лошадях.
И, повернувшись на пороге, он прибавил:
- Бейте по морде... Тогда доедете скоро...
Затем он вышел, ведя девочку за руку.
Я посмотрел за ними в окно. Долгая осенняя ночь чуть-чуть бледнела, но луна все так же светила с вышины, так же дул предутренний ветер, так же качались и бились лиственницы
