Правда, почтальон изобретает еще посторонние средства. В Иркутске он запасается бочонком дешевой водки, которую продает на станках писарям и ямщикам, купит только что вышедшие календари, возьмет на комиссию пачку лубочных картин. Все художественные произведения, обильно украшающие стены станков, ему обязаны доставкой своей в эти далекие страны. Он совершенствует эстетические взгляды полуякутов-станочников, водворяя на стенах гравированные портреты получивших где-то премию красавиц, он содействует популярности генералов, он же развенчивает их, заменяя старых героев новейшими... Однако эта полезная деятельность мало скрашивает судьбу горемыки-почтальона, и если он остается жив в своей плохой одежонке среди необычайных морозов, то приписывает это главным и даже исключительным образом водке, которой выпивает на каждой станции огромное количество без всяких видимых последствий, благо она достается ему дешево и доставляет даже некоторый, - право же, невинный при этих условиях, - доход...
От него же главным образом этот трехтысячный тракт, с его почти единственными обитателями-станочниками, узнает новости, совершающиеся в далеком мире.
Такой-то подвижник почтового ведомства стоял теперь у железной печки, с подогнутыми от холода ногами, протянув руки к пламени и кидая жадные взгляды на наши бутылки.
- А это у вас коньяк?.. Коньячку я еще хвачу, - произносил он вдруг с робкою фамильярностью, подбегал к столу, наливал, опрокидывал и опять убегал к огню все с тем же видом человека, испуганного внутренним ознобом.
- Слышь, почта, давай чайком побалуемся, - предложил Копыленков.
- Невозможно, господа почтенные, - тороплюсь. Слушай, парень, - дружески обратился он к вошедшему в эту минуту писарю, - поберегайся! Едет ведь...
Старичок вздохнул.
- Что бог даст! Ждем давно, хоть бы уж как-нибудь скорее...
- Теперь живо. Мне бы вот как-нибудь улететь, не напороться бы. Да где, не уйти - догонит! Хорошо, если на дороге где-нибудь...
- Тебе-то что?
- Да все от греха подальше. А слышь, парень, про жалобы-то узнал ведь...
- Ну?
- То-то... Сказывают, осатанел, беда!
- Авось бог милостив. Мы не жаловались...
- Да вы это про кого? - спросил Копыленков.
- Арабин, курьер... Теперь из Верхоянска обращается.
- Так-так-так! Вот почему у тебя и лошадей-то не оказалось. Понял! А вдруг бы мы у тебя лошадей-то последних и взяли...
- Совершенно верно-с... Судите сами: приедут они сюда, и вдруг я им объявлю: нет лошадей! Что же это-с... Ведь тогда им здесь ночевать-с...
Копыленков захохотал.
- Ну, он тебя, братец, за ночь-то съест и с пиджаком с твоим.
Почтальон тоже засмеялся, как-то порывисто, закинув голову назад. Старичок постарался улыбнуться, но больше из вежливости. Глаза его были задумчивы и озабочены.
- Бог знает, бог знает... Прошлый раз уберегла царица небесная... Скотиной все-таки назвал.
- Удостоил?
- Да-с. Это что ж... Конечно, по прежнему времени, состоявши в чине коллежского секретаря, мог обижаться... Ну, между прочим, в настоящем ничтожном положении обязан терпеть... Вы самоварчик изволили приказывать? - спохватился он вдруг. - Ах, боже мой, что же я-с... Сейчас будет готово, - два самовара у нас. Ежели в случае приедет, и ему подадим... Сейчас...
IV
Через несколько минут нестарая еще и довольно красивая женщина, при входе которой почтальон опять закинул голову и засмеялся своим прерывистым смехом, а писарь стал как-то особенно серьезен, внесла небольшой самоварчик и принялась уставлять чайную посуду. Мы пригласили к чаю старичка и почтальона. Последний отказался и так же быстро, как прежде скидал с себя, стал натягивать свои не совсем высохшие одеяния. Писарь тоже пытался отказаться из приличия, но затем, на вторичное приглашение, согласился, видимо польщенный.
- С превеликим удовольствием разделю компанию, - сказал он и затем, застегнув пиджак на все пуговицы и взявшись рукой за спинку стула, поклонился и произнес:
- В таком случае считаю за честь рекомендоваться: Кругликов, Василий Спиридонов, бывший коллежский секретарь... Приятно приобрести знакомство.
- Значит, служил? - спросил Копыленков.
- Так точно-с, по комиссариатской части, во флоте-с.
Почтальон облачился, сунул нам всем на прощание руку, еще раз сказал: "А это спирт у вас? Хвачу-ка еще спирту!" - хватил и торопливо выбежал на мороз. Я оделся и вышел за ним.
Нужно было подойти к обрыву у могилы с наклонившимся крестом, чтоб увидеть почту внизу.
Река, загроможденная белым торосом, слегка искривилась под серебристым и грустным светом луны, стоявшей над горами. С того берега, удаленного версты на четыре, ложилась густая неопределенная тень, вдали неясно виднелись береговые сопки, покрытые лесом, уходившие все дальше и дальше, сопровождая плавные повороты Лены... Становилось и жутко, и грустно при виде этой огромной ледяной пустыни.
Почта - три тройки - двинулась, колокольчики сразу, как-то сбивчиво и шумно, заговорили под моими ногами, как будто ободряя друг друга. Три черные пятна, точно фантастические многосоставные животные, шевельнулись по снегу и замелькали между торосьями, становясь все меньше и меньше. Их давно уже не было видно, а звон все стоял такой же ясный в морозном, точно стеклянном, воздухе... Каждый колокольчик говорил по-своему: расстояние уменьшало только силу, но не ясность звука. Потом все исчезло внезапно, только торосья искрились фантастическим хаосом, да сопки тихо спали в тени, и какие-то неясные грезы передвигались под дальними берегами.
Чуть не все население станка провожало почту... На бедном Ат-Даване, приютившемся под каменными горами, этот пролет редкой почты - целое событие.
Но станок ждал и томился ожиданием еще другого события.
Когда почта исчезла и звон затих, гурьба ямщиков, тихо подымавшихся с реки, прошла мимо меня, разговаривая по-якутски. Мне трудно было разобрать эти тихие речи, однако я понял, что говорят они не о том, кто уехал, а о ком-то, кто должен приехать
