Копыленков чуть-чуть дрогнул, но тотчас же опять принял прежнее выражение подловатой любезности.
- Собственно, ничего-с. Почтение засвидетельствовать... Не изволили признать, видно... У Лев Степановича, у горного исправника, если изволите вспомнить, имели разговор и даже-с... дельце одно происходило...
- А-а!.. Ну, так, - произнес Арабин, опять принимаясь за чай. - Теперь помню.
- Именно-с, - обрадовался Копыленков. - А могу побеспокоить вопросом, по какому поручению изволите?..
- Не ваше дело!
- Это справедливо, - смиренно согласился Михайло Иванович. - Может, касающее секрету...
Бедняга не мог понять, что самое упоминание об Иркутске, о горном исправнике, обо всех этих будничных делах не могло быть приятно Арабын-тойону, все еще находившемуся в эпическом, сказочном мире.
- Справедливо-с, - в раздумье еще раз произнес Копыленков и, чтобы удержать позицию, прибавил: - Сердиться изволили тут мало-мало... Да уж истинно, что в здешних местах ангел - и тот рассердится. Верно.
Он покосился в сторону Кругликова и вздохнул:
- Необразованность!
Однако и это не помогло. Арабин не обратил на него внимания, допил стакан, вынул книжку, что-то записал в ней, потом торопливо оделся, рванулся к двери, потом остановился, взглянул, нет ли в дверях кого-либо из ямщиков, и, будто обдумав что-то, вдруг резким движением швырнул деньги. Две бумажки мелькнули в воздухе, серебро со звоном покатилось на пол. Арабин исчез за дверью, и через минуту колокольчики бешено забились на реке под обрывом.
Все это было сделано так неожиданно и быстро, что все мы, трое безмолвных свидетелей этой сцены, не сразу сообразили, что это значит. Как всегда в денежных вопросах, первый, однако, догадался Копыленков.
- Уплатил! - произнес он с величайшим изумлением. - Слышь ты. Кругликов? Ведь это, смотри, прогоны. Ах ты, братец мой!.. Вот так история!
Из ямщиков никто не был свидетелем этой уступки со стороны грозного Арабын-тойона.
X
Поздним утром следующего дня мы с Копыленковым опять усаживались в свой возок. Мороз не уменьшался. Из-за гор, синевших в морозном тумане за рекой, бледными столбами прорывались лучи восходящего солнца. Лошади бились, и ямщики с трудом удерживали озябшую тройку.
На Ат-Даване было грустно, серо и тихо. Кругликов, подавленный обрушившеюся вчера невзгодой, угнетенный и приниженный, проводил нас до саней, вздрагивая от холода, похмелья и печали. Он с каким-то подобострастием подсаживал Копыленкова, запахивал его ноги кошмой, задергивал пологом.
- Михаил Иванович, - произнес он с робкою мольбой, - будьте благодетель, не забудьте насчет местечка-то. Теперь уж мне здесь не служить! Сами видели, грех какой вышел...
- Хорошо, хорошо, братец! - как-то неохотно ответил Копыленков.
В эту минуту ямщики, державшие лошадей, расскочились в стороны, тройка подхватила с места, и мы понеслись по ледяной дороге. Обрывистый берег убегал назад, туманные сопки, на которые я глядел вчера, - таинственные и фантастические под сиянием луны, - надвигались на нас теперь хмурые и холодные.
- Ну, что ж, Михаил Иваныч, - спросил я, когда тройка побежала ровнее, - доставите вы ему место?
- Нет, - ответил Копыленков равнодушно.
- Но почему же?
- Вредный человек-с, самый опасный, д-да!.. Вы вот рассудите-ка об его поступках. Ну, захотел он тогда, в Кронштадте-то в этом, начальника уважить - и уважь! Отказался бы вчистую от невесты и был бы век свой счастлив. Мало ли их, невестов этих. От одной отступился - взял другую, только и было. А его бы за это человеком сделали. Нет, он, вот посмотрите, как уважил... из пистолета! Ты, братец, суди по человечеству: ну, кому это может быть приятно? И что это за поведение за такое?.. Сегодня он вас этак уважил, а завтра меня.
- Да ведь это давно было. Теперь он не тот.
- Нет, не скажи! Слышал, чай, как он вчера с Арабиным-то разговаривал?..
- Я слышал: требовал прогоны, - это его обязанность.
Копыленков повернулся с досадой ко мне.
- Ведь вот умный ты человек, а простого дела не понимаешь. Протоны... Нешто он ему одному не платил? Чай, он, может, сколько тысячей верст ехал, нигде не платил. На вот, ему одному подавай, велика птица!
- Обязан платить.
- Обязан! Кто его обязал-то, не вы ли с Кругликовым со своим?
- Закон, Михайло Иванович.
- За-а-кон... То-то вот и он вчера заладил: закон. Да он знает ли еще какое это слово: "закон"?
- Какое?
- А такое: раз ты его скажи, десять раз про себя подержи, пока не спросят. А то, вишь ты, развеличался: "Закон, по закону!.." Дубина ты, а не закон тебе! Нашелся тоже большой человек - начальнику законы указывать...
Видя, что Михайло Иванович начинает сердиться свыше всякой меры, и опасаясь, чтоб окончательно не испортить дела, я попробовал зайти, в интересе Кругликова, с другой стороны.
- Однако вспомните, Михаил Иванович, ведь вы же ему обещали.
- Мало ли что обещал... Разжалобился, оттого и обещал...
- Подымай! - крикнул вдруг Михайло Иванович, так как возок, скользнув с наклонной льдины, опять опрокинулся, и опять Михайло Иванович очутился подо мной.
Пришлось выйти. Вероятно, в этом месте борьба реки с морозом была особенно сильна: огромные белые, холодные льдины обступили нас кругом, закрывая перспективу реки. Только по сторонам дикие и даже страшные в своем величии горы выступили резко из тумана, да вдали, над хаотически нагроможденным торосом, тянулась едва заметная белая струйка дыма...
Это, должно быть, и был Ат-Даван.
1892
Марусина заимка
Очерки из жизни в далекой стороне
I. УГОЛОК
Мы ехали верхами по долине Амги. Лошади бежали тихою "хлынью" по колеям якутской дороги.
Эти дороги совсем не похожи на русские, укатанные телегами и лежащие "скатертью" между зелеными полосами. Здесь дороги утаптываются лишь копытами верховых лошадей. Две глубокие борозды, отделенные межником, по которому растет высокая трава, лежат в середине. Они одинаково глубоки и рисуются ясными линиями пыльного дна. Если едут двое - они плетутся рядом под ленивые разговоры о наслежных происшествиях, о покосах или приезде начальства. Трое в ряд ездят уже гораздо реже, четверо уже выстраиваются двумя парами, одна за другой. Поэтому несколько пар боковых дорожек намечаются все слабее и слабее, теряясь едва заметными линиями
