— Капитан, я восхищаюсь атмосферой тюрьмы «Поцци» — даже опытные офицеры теряют здесь спокойствие…
В ответ последовал еще один дикий взрыв хохота, и они продолжили спускаться по все более темным ступеням, а участникам происшествия пришлось терпеть тихие насмешки других стражников.
Фундамент Дворца дожей представлял собой лабиринт переходов и камер, некоторые из которых были замурованы обвалами; с залами наверху его связывали тайные ходы, по которым приглашенные на праздники дворяне спускались вниз, чтобы оскорблять и истязать пленных еретиков. Однако такие особые узники, как Джордано, занимали специально вырытые на дне морских каналов пещеры, в которых всегда было темно и водилось множество ядовитых змей, жаб, пауков и скорпионов. Сюда доносился шум волн и течений, глухой, но такой звучный и протяжный, что многие из тех, кто был погружен в полную темноту и в течение нескольких лет находился здесь в ожидании смерти, не слыша ничего другого, сходили с ума.
Наконец командир тюремной стражи потянул за железное кольцо в полу и открыл люк, за которым вглубь уходили около дюжины высоких ступеней, грубо вырубленных в скале. Внизу извилистый и подтопленный туннель привел их к двери камеры, больше напоминавшей простую выбоину в скале; вход в нее был обозначен несколькими каменными блоками. Хотя камера находилась метров на двадцать ниже уровня моря, вентиляция здесь была не хуже, чем в камерах наверху, — искусно сделанная система подачи воздуха поддерживала искру жизни, погребенную в этих пещерах и желавшую лишь погаснуть.
Де Венти сообщили, что Джордано находится здесь, и он попросил стражу подняться в верхний коридор, чтобы с пленником можно было свободно поговорить. Капитан согласился, но настоял на том, чтобы старый дородный тюремщик, незаметно сидевший в углу, остался помочь дворянам, на случай если отступник на них нападет. Когда предложение было принято и стражники удалились, старик подбежал, чтобы открыть тяжелую дверь, и снова скрылся в своем углу, завороженный золотой монетой, которую граф вложил ему в руку.
Пабло Симон взял факел и зажег его от того, который горел у двери. Он в два прыжка проник в камеру, но тут же замер, словно пригвожденный к полу. Венти не оставалось ничего другого, как только смотреть через плечо Пабло Симона, и он сразу понял, что произошло.
В камере с едким спертым воздухом, грязной, кишащей паразитами, сидел по-восточному старец с мертвенно-бледным лицом; он был одет в лохмотья, под которыми виднелось тело, покрытое язвами от пыток и крысиных укусов. Неопределенного цвета волосы сливались с жидкой вьющейся бородой. Черные глаза, до этого момента неподвижные, словно из камня, и погруженные в неведомый, далекий идеал, становились все более похожими на человеческие, а все слабое тело оживилось и осветилось улыбкой.
Его ученики делали отважные усилия, чтобы не заплакать, и, встав перед ним на колени, осыпали проявлениями привязанности и любви. Но Джордано, демонстрируя невероятную власть над телом, поднялся на ноги и вместе со своими посетителями сел на толстую доску, заменявшую ему кровать. Море громыхало о стены камеры и заглушало его слова, которые он произносил почти шепотом. Пабло Симон, взяв Учителя за руки, сказал, что скоро братья из Венеции добьются его освобождения — разумными доводами или силой.
— Нет, мой дорогой брат! Я бы предпочел скорее остаться живым в смерти, чем мертвым в жизни… Если мы будем пользоваться методами инквизиторов, если будем применять обман и насилие, то рано или поздно станем такими же, как они. Как тело привыкает к спиртному и становится зависимым от него, так и душа привыкает к жестокости, и в результате возникает моральное оцепенение. Мы должны контролировать свое воображение. Вы стали думать только о моих страданиях, представлять их, а это порочный круг, ведь вы забываете о плодах, которые они дадут в будущем. В подземной тюрьме погребли не меня, а скромное зернышко философии, которое прорастет в грядущих веках. Не плачьте о зерне, предчувствуйте будущее дерево! Братья, настанет день, и мудрость цивилизаций, более древних, чем наша, возродит похороненное в нас знание. Тогда падут догматичные сепаратистские концепции, сторонники которых держат меня взаперти за утверждения, что земля сферична, что Солнце — центр целой системы, а каждая звезда — ось другой подобной системы, где есть свои обитатели и свои особые представления о Божественном. Поскольку об этом не пишут в современных книгах, это воспринимается как обман… О, братья! Я плачу оттого, что вы останетесь жить в мире, полном догм, но я вам и завидую: вы многое сделаете для человечества.
— И вы в таких страданиях все еще думаете о благе человечества? — возмутился один из венецианских учеников.
— Да, брат Маркос… И человечество в своих муках тоже задумается о себе.
— И мы, и человечество хотим видеть вас живым; вы можете еще очень многое дать.
— Нет, Пабло Симон! Смерть — это ценнейшая часть жизни человеческой личности, и наша душа должна извлечь из нее максимальную пользу. Возможно, однажды вам скажут, что я пал духом перед лицом смерти… Отныне вы знаете, что это будет ложью.
— Как могут не исказить истину те, кто совсем не почитает ее даже в собственных священных книгах?
— Венти, «священный гнев» дозволен только тем, кто чист сердцем, ведь тогда они используют его не для разрушения, а для созидания… Осторожнее с ненавистью!
— Учитель, я ненавижу только ложь!
— Я говорил вам, что лжи не существует. Сражайтесь с ней, но не придавайте ей большого значения, провозглашайте истину, всеобщую истину мудрости — религии, не зависящей ни от национальности, ни от эпохи, ни от догм… Я не могу долго с вами говорить…
— Мы хотим быть рядом с тобой, благородный философ!
— Тогда не забывайте мои труды. В них вы найдете больше меня, чем в этой едва живой скорлупе из плоти… Уходите из «Поцци», здесь царят лишь боль и невежество!
Лежа на руках учеников, Джордано уходил в себя, постепенно закрываясь, как закрывает свои лепестки лотос на закате дня. Венти и Пабло Симон подталкивали молодых венецианцев к выходу…
Семь лет спустя, несмотря на все усилия тех, кто его любил, Джордано, переведенный в Рим, предстал перед трибуналом Святой инквизиции в монастыре Санта-Мария-сопра-Минерва, где ему вынесли приговор: вырезать язык, а затем сжечь
