— Брат… я знаю, что с хаосом, порожденным честолюбцами, судьба справится, но меня угнетает нынешнее положение Учителя. Я знаю, какими бывают пытки инквизиции…
Воспоминание заставило Пабло Симона подойти к окну, которое состояло из маленьких стекол, сплавленных свинцом. В десяти метрах внизу блестела вода, глядя на которую он погрузился вглубь себя, в невероятную боль, что способны нести в себе лишь великие души. Боль за все человечество, боль космическую, бесконечную…
Его слуха едва коснулся голос де Венти:
— Все иллюзия; только Бог реален…
Напряжение во взгляде ученика постепенно спало, черты лица смягчились, и, обернувшись, он с улыбкой сказал:
— Спасибо! Мы иногда забываем то единственное, чего нельзя забывать… Я тоже был на Востоке…
— А что нам остается? Здесь все в руинах, начиная с умов…
— Мое сердце точно в руинах… Мы увидим его завтра?
В руке де Венти сверкнули искусно сделанные золотые часы, и он ответил:
— Завтра уже наступило; через три часа пропоет петух.
— Время приношений Абраксасу…
Они замолчали, и рассвет застал их над грудой бумажных свитков и под тяжким грузом забот.
В тяжелую дверь постучали; открываясь, она издала глухой крик, и в комнату вошли несколько учеников, переодетых лодочниками и торговцами; они почтительно приветствовали обоих философов. Один из учеников представился наставником из неоплатонической ложи, преподавателем математики, — именно он устроил встречу Джордано с любимыми учениками.
В утренний час на Большом канале было полным-полно гондол и разнообразных торговых лодок. Ученики разместились в полудюжине гондол; одна из них выглядела весьма богато — на ней расположились Пабло Симон и де Венти, выдававшие себя за высокопоставленных генералов из армии Папской области и соответственно одетые. Особый, международный статус избавлял их от многих трудностей.
После подробнейших обсуждений план был выверен до мельчайших деталей и одобрен, и два часа спустя из разных точек столицы началось движение; местом встречи должен был стать Большой канал.
Сдержанное великолепие лодки Пабло Симона и де Венти очаровывало глаз, но не привлекало слишком много внимания. Сквозь ее занавеси просвечивали фамильные цвета и гербы пассажиров, достойных и благородных. Некоторые чиновники и дворяне второй категории одаривали их поклонами и льстивыми приветствиями, на что де Венти, не переставая улыбаться, проговорил сквозь зубы:
— Вот видишь, брат! Обыватели делятся на две фракции: на тех, кто силой подчиняет других, и тех, кто ищет силы через покорность.
Его спутник собирался было ответить, но гондола вышла в Большой канал, у начала которого виднелся Дворец дожей. На отрезке в один километр канал бороздили не менее пятисот лодок, а площадь Святого Марка вздымала в небо зеленовато-желтые и красные флажки, напоминавшие отрубленные головы.
Лодки братства с помощью ловких маневров медленно окружили гондолу так скрытно, что двое философов обнаружили это только тогда, когда узнали кое-кого из пассажиров и членов экипажа.
Венецианские дворяне, совершенно потерявшие рассудок от преступлений, пиратства, сластолюбия и страха, выставляли друг перед другом свои наряды, словно павлины. Только благодаря натренированной воле Пабло Симону удавалось скрывать нетерпение, что делало его внешность суровой; но его спутник, привыкший к дворцовой жизни и дипломатии, казался жизнерадостным и словоохотливым со всеми, приободряя своих друзей и сбивая с толку шпионов, которые, возможно, были расставлены возле дворца.
Неподалеку от дворца гондола отделилась от группы и направилась к небольшому причалу, расположенному у одного из крыльев огромного здания. Тут их догнала черная лодка, и шестеро агентов инквизиции, сойдя с нее, преградили философам путь.
Пабло Симон наклонился к де Венти и прошептал:
— Мы погибли! Кто-то донес… Мы больше не увидим Учителя!
— Спокойно! Это свои, братья из венецианской ложи специально так переоделись.
В сопровождении лжестражников с бронзовыми секирами они вошли в маленькую дверь подводной тюрьмы. Прошли через комнату привратника и стали спускаться по винтовой лестнице, ступени и пролеты которой были влажными, и казалось, что камни, более мягкие, чем человеческие сердца, плачут при виде боли вокруг. Посвященных сопровождали двое переодетых братьев, пятеро членов инквизиции и начальник тюрьмы, бывший пират из Коста-де-Оро.
Факелы освещали лестницу, будто уходившую в преисподнюю, а из-за гигантских крыс, зловонных и больных, мягкие розоватые блики на отполированных стенах приобретали гротескную форму. Потолок становился все ниже, через него сочилась склизкая вода, но начальник тюрьмы без умолку расхваливал здание, его охрану и те изысканные ужасы, которые выпадали на долю запертых здесь еретиков и богохульников.
Граф де Венти улыбался в ответ и соглашался со всеми словами, но если бы наемник внимательнее вгляделся в его лицо, он бы, возможно, заметил «что-то внутри», что было таким же острым, как меч, и таким же страшным, как улыбка тигра.
Пабло Симон шел опустив голову, его глаза были словно затуманены, и он часто поскальзывался и шатался, будто его одолевала слабость или отвлекали какие-то беспокойные мысли.
Наконец они вошли в горизонтальный коридор, по обеим сторонам которого виднелись маленькие решетчатые дверцы. Несколько пьяных стражников спали на камнях, остальные продолжали пить за столом, таким же грязным и тяжелым, как воздух в камере.
Жуткий вопль бывшего пирата поднял бедолаг на ноги; они дошли уже до крайнего отупения и были большими узниками, чем сами пленники тюрьмы, узниками грубых страстей — самых тяжких оков…
Эскорт быстро прошел по коридору, пока полусонные, но уже стоявшие на ногах охранники демонстрировали свое оружие.
— Здесь только политические заключенные и нарушители налогового законодательства. Знаменитый отступник, с которым вы хотите поговорить, находится в особом месте…
Сказав это, начальник тюрьмы разразился таким противным, грубым хохотом, что лжестражи — почитатели и ученики Джордано — остановились, как от удара, и наполовину обнажили мечи. Их остановил повелительный жест де Венти, который сказал шутливым тоном:
— Спокойнее, господа! Мы рады, что Святая инквизиция поручила вам нашу безопасность, но та тень, которую я
