Между делом убедилась, что папуля был прав, у местных мужчин и впрямь напрочь сносит голову от роскошных блондинок: рядом с микроавтобусом, в который неспешно усаживались красотки из белорусского танцевального ансамбля, мужик, похожий на охранника, картонкой с надписью «Минский сувенир» лупил по мордасам какого-то брюнетистого типа. А тот даже не отмахивался — отчаянно рвался за светловолосыми красотками, вот ведь чокнутый фанат!
Выпив кофе, я несколько взбодрилась и с чемоданом в одной руке и изящно задекорированной синим платочком корзинкой в другой села в свой автобус.
* * *— Первый, это пятый! К курьеру никто не подошел! Повторяю: к курьеру никто не подошел! Курьер покидает место встречи, прикажете продолжать наблюдение? — прикрываясь ладошкой, пробормотал в уголок воротничка гражданин неприметной наружности.
— Продолжайте наблюдение, — распорядился воротничок, и неприметный гражданин успел запрыгнуть в отъезжающий автобус.
Спустя считаные минуты другой гражданин, тоже бывший бы неприметным, если бы не свежие ссадины на невыразительной физиономии, атаковал радиоузел аэровокзала, вах, умоляя и мамой прося озвучить жизненно важное объявление.
— Пассажира Инну Кузнецову, прибывшую из Екатеринодара, просят срочно подойти к информационному центру на первом этаже аэровокзала, — дважды повторило радио.
Но Инна Кузнецова объявления не услышала.
* * *Трошкина заранее объяснила мне, на каком рейсе нужно ехать и где следует выходить. Она даже пообещала лично встретить меня у памятника Шоте Руставели.
Встретила, ага.
Плавно покачивающуюся фигурку в элегантном белом платьице я заметила издали. Она являла разительный контраст с водруженным на постамент суровым и непоколебимым мужчиной из темного камня.
— Гамарджоба, дорогая! — приветствовала я ее, как тут принято.
— Ага. А вы кто? — спросила в ответ подружка совсем как тот мальчик в самолете.
— Я твоя лучшая подруга и по совместительству сестра твоего мужа, — напомнила я и сняла темные очки.
— Ты изменилась, — заметила Алка.
— Само собой, я стала еще краше, — кивнула я. — Меня другое удивляет: ты пьяна!
Нетрезвая Трошкина — крайне редкое природное явление.
— Н-н-не-е-е…
— Какое — «не», определенно пьяна!
— Н-н-не-е-емножко, — договорила Алка, тряхнув пушистой челкой, как капризный пони.
Она попыталась показать это самое немножко жестом, но пальцы ее не слушались, образуя бессмысленную растопырку.
Язык, однако, у пьянчужки еще не сильно заплетался, да и логика ей не изменила:
— Что еще делать о-о-одинокой девушке в чужом городе, где так много хор-р-рошего вина и нет н-н-никого, кто мог бы удержать ее от пьянства?
Это явно был философский вопрос, и я промолчала. Тем более что у меня были сомнения, что я смогу и захочу удерживать одиноких девушек от пьянства. Скорее, наоборот.
— Ну, ты хотя бы успокоилась, — отметила я.
Трошкина снова кивнула:
— Йа-а…
— Ты переходишь на немецкий? Не надо, я его не знаю, — напомнила я.
— Йа-а внимательно рассмотрела записку. Почерк йа-авно Зямин, буквы ровные, н-нажим аккуратный. Н-не похоже, чтобы он н-нервничал, вот и йа-а н-не буду, — Алка дерзко икнула. — Хотя йа-а н-на всякий случай сходила с утра на плотину.
— На какую плотину?
Воображение нарисовало мне простоволосую Трошкину на высоком речном берегу. Она стояла над обрывом а-ля Катерина из пьесы «Гроза», и пьеса сия закончилась, как известно, самоубийственным прыжком героини в воду.
— Правильнее сказать, эт-то шлюз, он там. — Алка мотнула головой в напрасной попытке указать направление. — Н-ниже по течению реки, всего в паре остановок от нашего дома, оч-чень удач-чно. Там вода зам-медляется и, в-видимо, какие-то фильтры стоят, потому что н-аа поверхности скапливается разный мусор, пла-а-а…
— Плавает?
— Пла-астиковые бутылки, ветки и т-тому подобное!
— И ты смотрела, не плавает ли среди этого мусора тело Зямы? — охнула я. — Алка, тебе нужно попроситься в подмастерья к мамуле! Ты сможешь продолжить ее дело по сочинению ужастиков.
— У меня пока н-нет уверенности, что я вправе претендовать н-на участие в фа-амильном бизнесе, — немного подумав, призналась Трошкина. — Поговорим о-об этом, если Зяма ко мне вернется.
— Не если, а когда, — поправила я, чтобы не дать подружке снова впасть в уныние.
Пьяная девушка в унынии — душераздирающее зрелище и социально опасное явление. Оно крайне заразно для других девушек, которые из трезвых и веселых быстро становятся пьяными и унылыми, едва проявят толику сочувствия и женской солидарности. Я подбадривала Трошкину, не желая стать жертвой той же инфекции.
По опыту зная, что от душевных страданий прекрасно отвлекают физические, я вручила Трошкиной увесистую и неудобную корзину с кубанским гостинцем, и Алкины пыхтение и сопение быстро трансформировались из невнятно горестных в конкретно матерные.
Это был решительный шаг на пути к выздоровлению: мало какие волшебные заклинания исполнены такой положительной энергетики, как русские народные ругательства. Но двигались мы медленно, потому что Трошкина часто останавливалась, чтобы передохнуть.
— Кузнецова, это Мтквари, — объявила она в одну из таких пауз.
— Мтквари, это Кузнецова, — подхватила я, оглядываясь в поисках неведомо кого. — А кто это — Мтквари?
— Что, а не кто, — поправила Алка. — Эт-то река. Вот она, прямо перед т-тобой, не видишь, что ли?
— Трошкина, не дури меня, — обиделась я. — Река в Тбилиси называется Кура, я это еще со школы знаю!
— По-русски Кура, а-а-а по-грузински Мтквари. — Подружка подхватила поставленную было корзину, крякнула уточкой и вперевалку побрела по мосту.
Мост был красивый, с чугунными перилами и позеленевшими от времени львами, которые радовали глаз горбатыми носами, завитыми усами и обильной кудрявой порослью на груди и животе. Я предположила, что их лепили с натуры — с местных мужчин.
Сразу за рекой высился высокий красивый дом в помпезном сталинском стиле — с колоннами, высоким крыльцом парадного подъезда, арочным проходом во двор и множеством мраморных досок на фасаде.
Трошкина уверенно двинулась в подворотню, а я остановилась посчитать и почитать памятные таблички. Посчитать получилось — их оказалось двенадцать, почитать — нет: все надписи были на грузинском. Кривульки незнакомых букв были очень красивыми и совершенно непонятными.
— Ты в то-очности как Зяма, — фыркнула Алка, обернувшись. — Он
