– Черт знает что! – возмутился Петухов. – Неужели вы здесь за восемь лет советской власти не могли при пожарной части организовать спасательную службу?!
Кто-то напомнил, что Картас весной беснуется, а летом – курице по колено.
– Какого парня потеряли! – горестно вздохнул заврайоно Рукавишников. – Какого парня! Окрисполком его всем в пример ставил… Поэт был.
Я вспомнил: да, действительно, Никодимов писал стихи. Даже печатался в окружной газете.
И еще вспомнил свой первый разговор с погибшим. Никодимов готовил проект постановления РИКа о моем утверждении в должности.
– Тяготит меня членство в президиуме, – сказал Аркадий Ильич, когда мы разговорились, – по натуре своей не имею склонности командовать людьми. Да и генеалогия неподходящая: все Никодимовы – или учителя, или попы…
Затем из разговора выяснилось, что это вполне интеллигентный человек, кончивший учительскую семинарию, и один из немногих хорошо грамотных бывших партизан.
Партизанил Аркадий Ильич в одном из алтайских отрядов, имел партизанский значок, но говорил об этом всегда со смущенной улыбкой.
Таков был Аркадий Ильич Никодимов.
И вот теперь его нет. В чем же дело?!
Что за причина самоубийства?!
Именно это и спросил секретарь райкома Петухов, смотря на меня в упор.
И все смотрели на меня.
Оставалось только встать и заявить официально:
– Приступаю к производству предварительного следствия по делу о самоубийстве Никодимова. Товарищей, имеющих какие-либо сведения, соображения или документы, касающиеся данного случая, прошу зайти ко мне в камеру.
В основу расследования каждого самоубийства положено решение трех неизвестных: а) самоубийство или замаскированное убийство; б) если самоубийство неоспоримо – причины его; в) не было ли виновных, вынудивших икса совершить самоубийство.
Уголовным кодексом предусмотрена статья, карающая за понуждение к самоубийству.
На первые два вопроса нужно всегда отвечать в самом начале следственного производства.
Свидетельство двух прачек само по себе исключало любую версию о насильственной смерти. Таким образом, ответ на первый вопрос может считаться решенным: да, самоубийство!
Итак, нужно приступать к решению неизвестного «б». О неизвестном «в» заботиться еще рано. Да и практика показывает, что с этим пунктом следователь встречается чрезвычайно редко. Существует он больше ради проформы.
Зампредседателя РИКа Пастухов, с которым Никодимову приходилось чаще всего обращаться по службе, на допросе сказал:
– Последние дни он все какой-то сумной ходил… Вроде сам не свой… Я его спрашиваю: что, мол, с тобой, Аркадий? Может, говорю, с женой нелады или еще что случилось? Он ответил: так, просто так, говорит, товарищ Пастухов… Грусть беспричинная… На меня, говорит, весной всегда находит тяжелое настроение… Не беспокойся. Пройдет!
Покончив с первыми краткими вопросами, я созвонился с Дьяконовым:
– Сходим к нему на квартиру, Павлыч?
– Обязательно… Заходи за мной, тебе по пути.
Жена Никодимова, худенькая болезненная женщина, в эти трагические дни отсутствовала – лечилась от туберкулеза в далеком санатории. Районные власти послали ей телеграмму, составленную в осторожных выражениях…
Супруги, к счастью, были бездетными.
Комната Никодимова если и поражала чем, то лишь аккуратностью и чистотой. Простая самодельно-крестьянская мебель, окрашенная «вохрой», аж блестит – до того вымыта! Помнится, еще моя квартирная хозяйка говорила, что к Никодимовым ходит делать уборку и мыть полы некая Нюрка, санитарка больницы.
В шкафу скромная одежда, белье, охотничьи принадлежности.
В единственном ящике стола, покрытого чистейшей скатертью, разная мужская мелочь, замки ружья и – обе пружины – поломаны. Само ружье с отвинченными замками стоит в углу за койкой.
Мы с Дьяконовым переглянулись: вот почему река, а не пуля!
Внимание привлекла выпуклость скатерти на столе. Подняв скатерть, увидали толстую тетрадь, сшитую из нескольких школьных.
Единственная запись в тетради – незаконченное стихотворение.
Жизнь моя – измученная кляча…Приведенная в обдирный двор.Что же… Я спокоен. Я не плачу,Собственный встречая приговор…Знаю я, что солнце не потухнет,Петь в лесу не перестанет соловей,Если…Здесь стихотворение обрывалось, и конец страницы был наискосок разорван широкой чертой острого пера. Сломанное перо торчало в ученической ручке, валявшейся под столом…
– Черт, как воняет! – поморщился Виктор Павлович. – И лекарством каким-то пахнет и особенно… Чувствуешь? Керосином…
Действительно, в комнате пахло керосином.
– Наверное, пролили… Ну, давай посмотрим постель.
На постели не было ничего интересного.
– Ни-че-го!.. – вслух сказал я.
– А знаешь, керосином-то пахнет от матраца, – отозвался Дьяконов. – Клопов выводили… Ну, попробуем поговорить с хозяйкой…
Но расспросы квартирохозяйки Никодимова остались безуспешными. Девяностолетняя без малого, полуглухая, полуслепая старуха ничего не могла сообразить и только сама спрашивала:
– А што, батюшка, што Аркаша-то шкоро вернешя? Фатеру-то как, батюшка? Иде же Аркаша? Заарештовали вы ево, што ли?
Дьяконов смеялся, а я напрасно старался объяснить:
– Не вернется твой постоялец!.. Самоубийством он покончил. Самоубийца, утопился квартирант твой, бабка…
Бабка отвечала:
– И шибко убился, болезный? Шходить бы проведать, да ноги не ходють…
– Утопился, говорю! – кричал я в ухо старухе.
Наконец, уяснив смысл происшедшего, старуха удовлетворенно и спокойно заявила:
– Шпомнила! Бабы-прачки яво утопили… Фекла Прокудкина, штерва… Бешпременно Фекла… Путался с ей Аркаша…
– Новая версия, – сквозь смех сказал Дьяконов. – Держись, следователь! Вон как дело повертывается!
Пришло время засмеяться и мне: Фекле Павловне Прокудкиной, свидетельнице происшествия, больничной прачке, было за шестьдесят…
Дав эту целевую установку, старуха замолчала. Только губы беззвучно шевелились, словно перемалывали жвачку…
– Черт побери! – ругнулся Дьяконов, когда мы вышли из пропахшей керосином комнаты на воздух. – Хоть бы записку оставил!
– А стихотворение? Мало тебе этого? Что, ты не встречал людей, разочарованных жизнью?
– Ну ладно, пойдем-ка на берег, узнаем: как там с поисками тела…
Трупа все еще не нашли, хотя плавали уже пять лодок и багорщики тянули по дну реки самодельный трал. Работать было очень трудно: весенняя река буйствовала и несла много лесо-плавника.
На третий день утром Игорь протянул мне запечатанный сургучом конверт из свежей почты. Это было… письмо Аркадия Ильича.
Он писал:
«Знаю, что доставлю вам много хлопот и вы, с присущей вам добросовестностью в работе, будете долго доискиваться причину, толкнувшую меня на добровольную смерть. Вот поэтому я и пишу. Хочу рассказать вам все, всю правду. Я – сифилитик…
Понимаете? Си-фи-ли-тик. Отверженный. Это открытие я сделал совсем недавно, хотя предполагал о болезни еще несколько лет назад. Над нашей семьей тяготеет проклятие: наследственный сифилис. И вот когда мне уже перевалило за тридцать и я полузабыл об этом большом несчастье, началом которого обязаны мы, Никодимовы, прадеду Ивану – попу-расстриге, пьянице и развратнику – несчастье свалилось на голову!
Выехал в город, показался врачу Лейбовичу. Тот меня успокаивал, убеждал подождать с выводами. Но я видел по его лицу, что лжет.
Да и кому лучше знать, как не мне? Не хочу гнить заживо! Лучше уж – одним разом! Я и в государственную больницу ходил. Там то же: успокаивали, словно ребенка. А язва говорила: пора кончать! Прощайте. Не трудитесь слишком много над трупом человека, покаравшего самого себя за грехи предка, которого я никогда не знал и не видал, даже на фотографии».
На этом письмо кончалось, но за подписью шел постскриптум:
«Об одном прошу вас: пусть никто никогда не узнает об этом письме,
