Нелюдимы эти лохматые отшельники. Месяцами не встречаются они с деревенским людом, лишь на зиму перебираясь куда-нибудь на дальние заимки. А летом приезжают к ним прасолы-перекупщики. Привозят в землянки муку, соль, картофель, увозят уголь…
– Дверь открывается наружу, – кивнул Дьяконов в сторону землянки. – Ты, Гоша, встанешь за углом. Если мы не справимся и выскочит – бей в спину! Вообще выскочит – значит, нас с Егоровым уже нет. Не промахнись! Обходим поляну, товарищи. Нужно зайти с тыла!
…Не запертая изнутри дверь с треском отлетела в сторону. В избушке глухо ударил выстрел, грозно грянуло:
– Не шевелись!
Со звоном рассыпалось стекло, послышались падение тела, возня, крепкий мат. Я не выдержал и ринулся в полутьму…
Прижав лицом к земляному полу, чекисты держали кого-то. Человек хрипел и делал тщетные попытки сбросить с себя насевших. Дьяконов крикнул мне:
– В кармане ремни! Скорей!
Через несколько минут мы вынесли связанного на свет…
– Здоров бык! – вытирая кровь с разбитого лица, сказал Егоров. – Ну и здоров!
– Еще бы! – отозвался Дьяконов. – Атлет-гиревик! Спортсмен. На студенческих играх всегда брал первое место… И плавает, как рыба. Гоша! Принеси, пожалуйста, воду: кажется, там в землянке есть бадейка с кружкой…
Я всмотрелся в лицо задержанного и прирос к месту от изумления. Передо мной лежал… Никодимов! Похудевший, обросший и все же безусловно – он, Аркадий Ильич!
Пленника подтащили к землянке и посадили спиной к стене.
Он дернулся, пытаясь освободить руки, и чуть не свалился на бок. Егоров успокоительно бросил:
– Не трудись… Ремни сыромятные. Гужевые…
Дьяконов не спеша закурил, протянул портсигар мне, потом Егорову и нагнулся над нашим воскресшим покойником.
– Амба, поручик Рутковский! Не ожидали? Дать папироску?
– К черту! – сплюнув кровь, ответил захваченный. – Кто выдал? Нюрка?
– Да не все ли равно? Народ! Слышите топоры?.. А теперь: послушайте еще…
Дьяконов поднял с земли валявшийся перед входом в землянку черен поломанной лопаты и пять раз раздельно, с интервалами, стукнул по стволу березы. Топоры замолчали…
– Обложили, как волка! – хрипло засмеялся арестант.
Когда Егоров вынес из норы углежога наган и кольт и пленника напоили, он спокойно спросил:
– От радости в зобу дыханье сперло, Дьяконов?
– Ну, встречались птички и покрупнее… А вообще, конечно, – ведь вы собирались и здесь громких дел натворить, не говоря уже о прошлом…
– Да… Ремиз… Об одном жалею: не догадался я раньше тебя смарать!..
Это «блатное» словечко он произнес с особым вкусом, со смаком. Дьяконов передернул плечами.
– Хватит с вас и штабс-капитана Лихолетова…
Я, уже отчасти разобравшись в обстановке, вмешался в этот интересный разговор:
– Прошу снять с него брюки! Спустите галифе, товарищ Егоров!
Рутковский, извиваясь ужом, забился на земле, пытаясь ударить ногами Егорова. Тот укоризненно сказал:
– Ну что бесишься? Хватить тебя по башке рукояткой, что ли?
В паховой области этого человека был большой, округлой формы рубец – след от зажившей язвы…
– Ну хватит волынку тянуть! Расстреливайте и всё тут! Я – русский офицер и умереть сумею!
– Никогда вы русским офицером не были, господин Рутковский! – отозвался Дьяконов. – На германскую вас не брали, как нужного жандармам студента-провокатора… А потом вы пошли к белым. И это было закономерно. Стали анненковским карателем, затем комендантом розановской контрразведки, произвели вас, студента-недоучку, в прапорщики, а за кровавый разгром в Соболевке наградили чином поручика…
– У вас неплохая информация! – снова овладев собой, тоном похвалы сказал арестованный. – Откуда, если, конечно, не секрет?
– Теперь уже не секрет… от подполковника Драницына…
Арестант отпрянул к стене так, что ударился головой.
– Драницына взяли? Драницын сдался живым?!
– Никто его не брал. Сам явился. Надоела волчья жизнь… И не бейтесь головой об стенку. Получается неэффектно – землянка…
– Кончайте! Никуда я отсюда не пойду!
– Да я бы с удовольствием, Рутковский! – невозмутимо ответил Дьяконов. – И мне, и вам – меньше хлопот. Вас за одну только Соболевку нужно десять раз расстрелять! Помните, как вы сожгли школу, заперев туда больше сорока человек из семей красных партизан? А казнь коммуниста Селезнева? Помните Селезнева? Как вы, лично, жгли его головней, вырезали у него на груди звезду!.. А «экспедиция» в Борках? А расстрелы большевиков в контрразведке? Так я-то, я бы с удовольствием. Но не могу! Приказано доставить вас в край… Судить будут. Сейчас мы развяжем вам ноги и пойдем. Предупреждаю: за попытку ударить кого-нибудь из нас ногой в пах – пуля в ногу! Это – полумера! На большее я не уполномочен, но полумеры в моей власти. Уйти не удастся. Если будете вести себя некорректно, привяжу вожжами к ходку и придется бежать за лошадью. Моцион на шестьдесят верст. Точно так же, как вы поступили с комиссаром Игнатьевым. Вспоминаете?
Рутковский посмотрел на Дьяконова с любопытством, сказал:
– А ведь с тебя, пожалуй, станется! Двух братьев твоих наши расстреляли… Черт с вами, развязывайте. Я хочу издохнуть сразу!
Потоптавшись немного, чтобы размять ноги, он пошел вперед спокойно и равнодушно, но, пройдя шагов с полсотни, обернулся.
– Все равно я покончу самоубийством!
Тут и я не вытерпел.
– Вы хотите эпизод сделать хроническим, Никодимов-Рутковский, или как там вас еще? Вы не только подлец, но и трус!
Он ответил выспренне:
– Я – Нерон! Я – поэт!
– Никакой вы не поэт, – вмешался Дьяконов. – Стихи писала ваша жена, создававшая вам… районную славу. Любила она вас без памяти…
– Баба как баба!.. А меня вам не понять!
– Почему же? Мы не чужды искусства. Товарищ народный следователь, когда вы изволили утопиться, заявил сразу, что вы одухотворенная натура. Верно, следователь?..
Я рассвирепел.
– Долго мы будем лясы точить?!
Тут Егоров ткнул «Нерона» в бок стволом нагана и сказал беззлобно:
– Шагай, шагай, гнида!..
Выражение лица Игоря, когда наше шествие вышло на его засаду, было, применяя литературный штамп, «не поддающимся описанию».
Егоров, сбросив узел с пожитками арестанта в повозку, подошел к Желтовскому и предупредил:
– Закрой рот, а то паут залетит!
– Садись сюда…
Виктор Павлович домовничал один. Жена с ребятишками ушла в гости.
Он подбросил дров в печку, подвинул к теплу два стула…
Ласковые дни побаловали недолго, и по возвращении в Святское на небо навалилась тяжелая осенняя хмарь, а в окна застучали холодные дожди…
– Самым трудным во всей этой истории был разговор со старухой хозяйкой, к которой я ходил еще несколько раз. Полоумная бабка долго несла чушь, пока я не догадался применить вишневую наливку. После второй рюмки бабкины мозги прояснились и на горизонте замаячила фигура Нюрки…
– Той самой, что была в лесу?
– Той самой. Тогда она работала санитаркой в больнице, ходила к бывшему самоубийце стирать белье, мыть полы и помогала одинокому поэту скрашивать бытие другими доступными ей средствами. Короче говоря, Нюрка была любовницей Рутковского… Сомнения в отношении Никодимова начались у меня еще с прошлого года. Понимаешь, не подходил он как-то к нашим людям!.. Тип не тот. Не районного масштаба гусь!.. Так чего же занесло его к нам? Неужели такая даровитая личность не могла обосноваться где-нибудь… повыше, что ли? Проверил я тщательно анкету Никодимова.
