Палуба была заполнена пассажирами. На полуюте, образовав круг, столпилось человек сорок. В кругу под гитарный перебор и две мандолины отплясывали лезгинку какой-то восточный человек и яркая блондинка, умело подкрашенная и, несомненно, тоже под градусом. К танцорам тщетно пытался пробиться молодой морячок.
– Радист Серафимов, – шепнул мне Барабанов. – Похоже, что и этот пьян.
Серафимов бесцеремонно расталкивал зрителей и кричал:
– Кланька! Кланька! Сейчас же в каюту!
От толпы отделился здоровенный детина и враскачку направился к радисту.
– Взгляни повнимательнее на этого субъекта, – улыбнулся чекист. – Ни дать ни взять – Филька Шкворень из шишковской «Угрюм-реки». Как бы он не накостылял шею этому радио-Отелло!..
«Филька Шкворень» подошел к радисту и мрачно осведомился:
– Тебе, што, больче других нужно?
Радист, отталкивая его, продолжал кричать:
– Кланька, Кланька! Прочь отсюда! Тебе говорю, прочь! Иди в каюту!
Верзила поднес к его лицу могучий волосатый кулак.
– Оставь женчину! Выматывайся отсель сам, пароходский, а то будешь зубы три дни разыскивать.
Назревал скандал. Барабанов встревожился.
– Черт дикий. Отделает Серафимова под лазарет, а второго радиста на судне нет… Вмешаться, что ли?
Мы стояли на ботдеке. Боцман и матрос из брандспойта окатывали палубу, и я решил использовать ситуацию.
– Боцман, дайте струю под ноги вон тем петухам!
Боцман скользнул взглядом по четырем нашивкам на моем кителе.
– Есть!
И не без удовольствия выполнил распоряжение.
Когда «Отелло» и «Филька», подпрыгивая, бросились в стороны, боцман, уже по собственной инициативе, ударил тугой струей по всему полупьяному кругу. Ют мгновенно опустел, остались только восточный человек и его партнерша. Они громко возмущались.
Я опустился с ботдека и подошел к блондинке.
– Ваша фамилия Березницкая?
– Да, Березницкая… А что?
Она смотрела, прищурясь, чуть вызывающе.
– Завтра в четыре часа зайдите в каюту второго помощника капитана.
– А что я там забыла?
– Вы позабыли, что снабжали деньгами спекулянта Расторгуева. Хочу об этом напомнить…
Рот ее открылся. Она беспомощно оглянулась, отыскивая кого-то, – быть может, восточного человека, быть может, Серафимова.
Потухшим голосом сказала:
– Хорошо…
На следующий день мы с Барабановым снова делились впечатлениями о «Свердловске».
– Манилов в морском издании, – сказал Барабанов про капитана. – Распущены все до безобразия! Действительно, «папаша», как говорит этот чахоточный. Бабы снабжают жулика деньгами для спекуляции, а капитан устроил у себя в каюте камеру хранения. Буфетчик оптом и в розницу спаивает народ, словно дореволюционный шинкарь, а капитан поощряет сукина сына! Уши корабля – радиорубку – заложило сомнительной любовью…
– Знаешь, на всем этом фоне отрадное впечатление производит старший механик Волков. Правда, и он не без греха, любитель «традиций», но в общем – человек прямой, честный, бывший партизан.
– Видал… Черт его знает! А ты до «Свердловска» был с ним знаком?
Я не успел ответить. В каюту вошло несколько человек.
Первым торжественно шествовал стюард пассажирского салона с подносом на вытянутых руках. На подносе стояло мельхиоровое ведерко, из которого выглядывали бутылочные головки.
– Коньячок-с… Холодненький! – угодливо склонясь, проговорил стюард.
За его гибкой спиной стоял уже известный мне буфетчик, далее перешептывались две напудренные девицы, в одной из них я узнал Березницкую. Группу замыкал неопределенных лет человек в новеньком, но очень помятом костюме мышиного цвета.
– Неси закуску! – приказал стюарду буфетчик, умело сервируя столик.
Мы с Барабановым еще не опомнились от этого зрелища, как человек в костюме протянул руку.
– Заборский, Исидор Иосифович! Судовой врач. Очень приятно!..
Наконец я пришел в себя. Не подавая руки, ответил:
– Не разделяю ваших эмоций. К знакомству сейчас не расположен. Тем более что в меню этого обеда, кажется, не включен столь любимый вами консервированный виноград.
Заборский был человек интеллигентный и понятливый: он немедленно ретировался.
Я обратился к Березницкой:
– Сколько помнится, наше свидание было назначено на шестнадцать часов, а сейчас только полдень. Вы слишком торопитесь…
Когда мы остались в каюте втроем с буфетчиком, я открыл коньячную бутылку и, налив полный стакан, поднес ему.
– Вот так-то лучше. Без лишних людей, – подмигнул чекист. – Ну, начнем с тебя, дорогой товарищ. Пей, не стесняйся – свои люди!
Буфетчик попятился к двери.
– Что вы! Я при исполнении служебных обязанностей не пью-с…
– А почему вам взбрело в голову, что мы будем пить при исполнении служебных обязанностей? – спросил я. – И что это за торжественный обед с дамами? Сами выдумали или Березницкая?
– В рассуждении услужить хорошим людям…
– Так… Выстрел направлен верно, гражданин Калугин, только малость обнизили. Ну вот что: торжественный обед отменяется. Обедать мы будем в кают-компании на общих основаниях. Дальше: запрещаю продажу спиртных напитков на судне. Поняли? Никому! Без всяких исключений. Сложите все свои бутылки в винный погреб, в присутствии председателя судового комитета закройте погреб на замок и ключи доставьте мне. Я их опечатаю своей печатью. И не вздумайте хитрить: если увижу хоть одного пьяного, вы будете арестованы. Немедленно!
– Помилуйте-с, за что же…
– За соучастие в спекуляции Расторгуева.
– Я?
– Вы.
– Оно конечно, – вздохнул Калугин. – Один Бог без греха-с…
– Вот и давайте равняться на Бога. Уносите все, а в шесть утра явитесь ко мне.
– В шесть утра?..
– Отправляйтесь!
Барабанов грустно посмотрел на мельхиоровое ведерко, уплывавшее из каюты, потом перевел взгляд на стакан с янтарной жидкостью, понюхал и скорчил гримасу.
После общего обеда он ушел к своим.
Березницкая явилась точно в назначенное время. Она держалась скромно и просто, рассказывала все, что ей было известно о Расторгуеве, и, когда я предъявил ей статью сто седьмую, заплакала.
– Ничего, погрустите немножко, – напутствовал я. – О вашем веселом образе жизни слишком много говорят на корабле. На ваш чемодан, где лежат деньги, я пока что наложу арест. Статья сто седьмая предусматривает конфискацию имущества…
Замки от винного погреба были опечатаны. На корабле наступила трезвость.
Вечером ко мне постучали.
Вошел веснушчатый паренек лет девятнадцати, суровый и сосредоточенный.
– Матрос первого класса Тимофей Дорогин. Комсомолец…
– Проходи, Тимоша, садись!
– Слыхал разговор сегодня. Буфетчик со старшим коком беседовал.
– Ну и что же?
– Кок говорит буфетчику: «Ты, Калугин, расторгуевские балыки да копчености убирай с камбузной кладовой. Мне, говорит, вовсе ни к чему с этой язвой объяснение в любви иметь…»
– С какой язвой?
– Про вас это он…
– Значит, кок тоже участвовал в деле Расторгуева?
– Нет, только на хранение принял. Я не хотел говорить – знаете, как у нас водится…
– Знаю: традиция… Комсомольская совесть заставила?
– Да.
– И много у них товару?
– Не менее двух тонн. Грузили под видом судовой провизии, а только никто эту провизию на столе не видал – ни пассажиры, ни команда… На Колыме-то всякую снедь за спиртное можно нипочем взять, а во Владивостоке – ого! Побегать надо…
Дорогин был прав: с продуктами во Владивостоке было туговато.
– Сколько вас, комсомольцев, на «Свердловске»?
– Десять человек. Своя организация имеется…
– Это ж сила, Дорогин!
– Какая там сила! Кто с нами считается?
– Огромная сила. Я ведь тоже бывший комсомолец. Двадцатого года комсомолец. Мы, брат, такие дела творили…
– Ну, в то время, конечно… Я читал. А теперь – другое. Только и подвига, что пассажирскую блевотину швабрить.
– Получается, что у нас было: «Погибаю, но не сдаюсь», а у вас: «Настроение бодрое, идем ко дну». Так, что ли?
Вошел Барабанов.
– Чего смеетесь, граждане?
– Да вот комсомолец Дорогин о
