– А что ж! Очень хорошо! – голос чекиста стал строгим и серьезным. – Правильно, дорогой товарищ Дорогин! Человек всю жизнь должен думать, мечтать о подвиге. А когда придет время – свершить этот подвиг. Свершить скромно и так, чтобы сам не догадывался. Это и называется – большевик, коммунист… Вот что, следователь, мне бы нужно побеседовать с радистом, а там в каюте у него эта дама ревмя ревет. Ты ее довел до слез?
– Каюсь…
– Бессердечный мужчина! Такого штурмана наш капитан и дня бы не стал держать… Слушай, Дорогин: сходи-ка, дружок, за радистом. Сейчас у него, кажется, сеанса нет. Пригласи его сюда.
– Есть!
Радист пришел мрачный.
– Что у вас нового, Серафимов?
– Только что получил штормовое предупреждение. В проливе Лаперуза десять-одиннадцать баллов…
– Ого! Капитану доложил?
– Все сделано. Капитан на мостике. Боцман тянет на палубе штормовые леера. Товарищ следователь… Вы уж меня простите, я о своем: что будет с Березницкой? Она ведь моя невеста…
– Зачем вы так торопитесь, Серафимов? Мало ли встреч бывает на море.
– Нет, тут другое… Она плачет, а я места себе не нахожу. Работа на ключе требует спокойствия.
– Сколько тебе лет, радист?
– Двадцать один.
– М-да… Серьезный возраст. Ну, можешь работать спокойно!..
В следственном процессе до сей поры существует одна довольно нелогичная, чтобы не сказать больше, мера пресечения. Это – подписка о невыезде. Если глубоко вникнуть в эту «меру», то невольно подумается: на кой черт этот нравственный замок, практически бесполезный и рассчитанный лишь на человеческую совесть?
Но если уж рассчитывать на совесть, то незачем скреплять договор следователя и подследственного каким-то нелепым долговым обязательством. Прохвост все равно сбежит, хоть завязывай его десятком нравственных векселей, а честный человек… Что ж, честному человеку достаточно и слова.
Подписка о невыезде – излюбленная «мера пресечения» – существует очень давно и, может быть, когда-то, в малограмотной России имела значение. А теперь, когда неизмеримо выросло сознание масс, в обществе людей, строящих коммунизм, это – своеобразный процессуальный анахронизм, и давно следует от него отказаться, как сделал наш советский суд, исключивший из процесса всякие присяги и подписки…
Я достал из дела Расторгуева подписку о невыезде, отобранную у Березницкой.
– Отдай, пусть порвет…
Радист просиял.
Барабанов долго читал ему какие-то телеграммы, которые следовало отправить.
Пароход основательно покачивало, я задремал и не слышал, как оба ушли из каюты.
Проснулся, будто выкинула меня на пол рука великана. Каюта ходила ходуном. На полу валялись осколки графина, ползал мой чемодан, внезапно получивший свойства современной кибернетики. В щель плохо закрытого иллюминатора море поддавало снопы колючих брызг.
Довернув барашки иллюминатора, я бросился на палубу, но вместо открытого горизонта увидел справа и слева гороподобные волны, доходившие до клотиков.
Валы гуляли по палубе, и двух шлюпок уже как не бывало.
Еле прошел на мостик. Здесь, мрачно наблюдая за волнами, стоял Корганов.
– Скверно, Петр Степанович!.. Где мы?
Капитан пожал плечами.
– Да, штормяга… Кажется, в тайфун угодили. Баллов десять-одиннадцать. Мы в Лаперузе, а вы сами знаете или слышали: пролив – сквозная дыра. Но это бы еще – ерунда. Однако не смею скрывать: сложность положения в том, что судно не слушается руля почему-то… Боюсь, волна повредила баллер: могло покривить, заклинить. Но ничего, исправим… Ребята у меня – орлы! Вот немного стихнет, начнем…
Оптимизм Корганова мне не понравился…
В тот же день я встретился со стармехом Волковым.
– Как с машиной, Сергей Семенович?
– Молотит! Вот палубные справятся с рулем, и пойдем нормально. Здешние тайфуны свирепы, но не долги: побушует дня три-четыре и – амба!
– Пароходу? – невесело пошутил я.
– Ну, ерунда какая!.. Бывает, что сорвет все шлюпки, смоет за борт какого-нибудь зеваку, только и всего. А потом – тишь да гладь…
Увы, и этот оказался оптимистом. Что ж, море оптимистов любит.
А пароход кидало, словно щепку. Трещали переборки, кренометр выписывал чудовищные кривые. Мы лежали в дрейфе, и судно было без управления. Об этом никто не хотел говорить, но все хорошо знали, что, если баллер руля свернут и заклинился, без докового ремонта ничего не сделаешь.
Жизнь на судне притихла, только изредка хлопали каютные двери…
К полудню следующего дня пришла новая весть: в машинном отделении забортная вода. На вопрос, где течь, Волков ответил спокойно и, как мне показалось, благодушно:
– Ну, нельзя же так сразу… Аллах ее ведает, наверно где-нибудь в обшивке заклепки выскочили! Ищем повреждение, ищем, вся машинная команда на ногах. И я сейчас полезу в шахту, а палубные по трюмам шарят… На всякий случай я приказал погасить топки.
– Как! И в котельном вода?
– Немного, но есть. Под пайолами. Да вы не беспокойтесь – откачаем. Вот поищем еще маленько, а потом сразу пустим вортингтона и все донки. Полчаса не пройдет, как станет сухо. Лишь бы палубные с рулем справились…
К пяти часам в каюту без стука вошел Сергеев. Заявил, держа руки по швам, сухо и официально:
– Как представителю прокуратуры обязан доложить: пробоину или щель найти не можем. В машинном и в котельной вода уже в человеческий рост. Ни одна донка не работает…
– А что же с рулем?
– Проверили проводку штуртроса: все в порядке.
– Значит, действительно свернут баллер?
Старпом пожал плечами.
– Что же вы намерены делать?
– Капитан запросил помощи из Владивостока. Наша рация работает. Доложили наркому. Из Владивостока направлены три корабля – «Ола», «Уэллен» и «Красин».
– Где мы, скажите точно?
– Не могу: счисления не ведем. Определиться нельзя – небо заложено.
– Пойдемте наверх, старпом!
Корганов ходил по мостику, нервно зажигая и бросая в урну одну за другой недокуренные папиросы. Отсюда, сквозь стекла, были видны все те же зеленые водяные горы и облака белой пыли. Водяная пыль била в окна, стекла дребезжали и слезились.
Заглянув в боковой открылок мостика, я увидел силуэты двух мощных буксиров, дрейфовавших с подветренной стороны «Свердловска».
– Японцы, – пояснил Корганов. – Имею с ними двустороннюю связь. Предлагают помощь без всяких условий, из человеколюбия. Сообщают, что никаких судов поблизости нет.
– Что же вы ответили?
– Пока ничего. Буду ждать…
– Где мы – японцы сообщают?
– Да. Мы в Аниве, на траверзе спасательной станции Отомари.
На мостике появился Волков. Посмотрев на буксиры, похвалил:
– Прекрасные моряки! Вот у кого нам нужно учиться! Не уйдут до самого наикритического момента и подадут руку помощи каждому погибающему. Уж я-то их знаю!
– Да, вам, я думаю, известно! – со сдерживаемой злобой заметил старпом Сергеев. А Корганов вдруг визгливо закричал:
– Товарищ Волков, чего вы торчите здесь? В конце концов почему не работают водоотливные средства? Я требую! Требую! Требую!..
Он так и не досказал чего требует. Волков ответил флегматично:
– Да что вы волнуетесь, Петр Степанович? Уймем течь. Но все же с джапанами связи не теряйте. На всякий случай…
Подмигнув мне, Волков ушел. Я так и не понял, что обозначало это подмигивание: – смеется, что ли, над стариком?
Но ведь положение серьезное…
В сохранившемся у меня от того памятного рейса путевом дневнике записано:
«…3 ноября 1934 года. Скоро великий праздник, но не для нас. Терпим аварию в проливе Лаперуза. Ураган
