Я рванулась вперед. Тогда, бросив в больнице стариков, я бежала от собственного отвращения, сейчас же от быстроты зависела жизнь.
Но они уже были совсем рядом. Обернуться у меня не хватало смелости, но я слышала их топот. Стук ботинок об асфальт. Нестройный топот шести ног. Все громче и громче.
Синий знак был уже близко. Если я добегу, если доберусь до станции, если придет поезд…
Но я понимала, что обманываю себя. Поезда сюда не ходят. Здесь только я. И они. Трое отчаявшихся голодных подростков, потерявших всякую надежду на жизнь. Которые выжили лишь благодаря врожденному инстинкту самосохранения. Но ведь наш мир — это и они тоже.
Нас разделяли всего несколько метров. Я слышала их дыхание. Вот-вот они настигнут меня. Схватят за плечи. Повалят на землю.
Выбора у меня не оставалось.
Резко остановившись, я развернулась и подняла вверх руки, давая понять, что сдаюсь.
Они тоже остановились, и ярость на их лицах сменилась удивлением. Я попыталась поймать взгляд девочки. Почему ее? Может, потому что она, как и я, была женщиной. Может, подумала, что ее будет легче убедить. Я постаралась вложить в свой взгляд мольбу о сострадании, постаралась заглянуть ей прямо в глаза. Замешкайся я — и она, возможно, вообще не посмотрит мне в лицо. Однако девочка быстро заморгала, и я поняла, что смутила ее. Девочка замерла и перевела взгляд с меня на своих спутников. Мы молча стояли посреди улицы. Я не отваживалась опустить глаза, так что мне не оставалось ничего иного, как смотреть по очереди на подростков — в надежде, что они увидят меня, увидят по-настоящему и успеют задуматься. Успеют увидеть во мне не только добычу. Признают меня человеком.
— Вы здесь одни? — тихо спросила я. Никто из них не ответил. Я шагнула вперед: — Вам нужна помощь?
Девочка едва слышно всхлипнула, и в этом всхлипе я услышала «да». Она повернулась к одному из мальчиков, тому, что был повыше, — похоже, вожаку.
Я решила рискнуть и обратилась непосредственно к нему:
— Я могу вам помочь. Давайте выберемся отсюда. Все вместе.
Его губы скривились в усмешке:
— Ты боишься. — Голос у него оказался неожиданно тонкий.
Я медленно кивнула, не сводя глаз с мальчика:
— Да. Я боюсь.
— Значит, наболтать можешь что угодно.
Отрицать я не стала и вместо этого спросила:
— Метро работает?
— А ты сама-то как думаешь?
— Вы не пробовали перебраться в другой район?
Он глумливо засмеялся:
— Мы чего только не пробовали.
Я сделала шаг вперед:
— Там, где я живу, есть еда. Я могу купить вам еды.
— Это какая же еда там?
— Какая? — Я растерялась. — Обычная. Рис.
— Обычная… — передразнил он меня. — Чего же нам, из-за тарелки риса из дома уходить?
Мой взгляд скользнул по улице за его спиной. Разруха. Пыль. Ничего похожего на дом.
Он кивнул девочке и другому мальчику, и те шагнули ко мне. Готовились наброситься?
— Нет. Погодите. — Я сунула руку в сумку. — У меня есть деньги! — Пальцы наткнулись на шуршащую упаковку. — И еда. Вот, печенье.
Я вытащила упаковку и протянула им.
Подскочив ко мне, девочка выхватила печенье и надорвала бумагу. Я быстро отступила.
— Эй! — Высокий парнишка кинулся к девочке.
Та сдавила упаковку, и печенье с хрустом раскрошилось. Девочка явно собиралась улизнуть, но мальчик опередил ее. Он разжал ее пальцы и отнял печенье. Она ничего не сказала, но в глазах заблестели слезы.
Мальчик замер, разглядывая добычу. Незамысловатый черно-белый логотип на бумаге слегка расплылся — наверное, руки у девочки были потными.
— Все надо делить, — сказал мальчик, глядя на девочку, — у нас все общее.
Я их больше не интересовала.
Может, разумнее всего сейчас сбежать? Нет. Я должна отдать им все, что у меня есть, должна проявить щедрость. Только не убегать. Иначе они набросятся на меня. Выбора не оставалось.
Я снова запустила руку в сумку. Сглотнула. Решиться было сложно, но иначе никак.
— Смотрите, деньги.
Не смея подходить ближе, я положила несколько видавших виды купюр на землю. Последние. В коробочке, которую я хранила в гостинице, оставалось лишь несколько мелких монет.
Мальчик посмотрел на деньги.
Я отступила. Слезы сдавили горло.
— Я отдала вам все, что у меня есть. (Он по-прежнему не сводил глаз с банкнот.) И теперь я ухожу.
Я сделала еще шаг. Развернулась. И спокойно зашагала прочь, к метро.
Один шаг.
Второй. Третий.
Ноги сбивались на бег, но я запретила себе торопиться. Надо оставаться для них человеком, не провоцировать погоню, не превращаться в добычу. Не опускать голову, не оборачиваться.
Я слышала, как они двигаются. Как шуршит ткань на чьей-то куртке. Как кто-то из них кашлянул. Тишина не прятала ни единого звука. Но топота ног по асфальту я не слышала.
Седьмой. Восьмой. Девятый. Десятый.
По-прежнему тихо.
Одиннадцатый. Двенадцатый. Тринадцатый.
Я едва заметно ускорила шаг. Станция была закрыта, а на дверях висела цепь с замком. Лишь тогда я повернулась.
Они стояли на прежнем месте и смотрели мне вслед. Похоже, никто из них не собирался бросаться в погоню.
Не выпуская их из поля зрения, я направилась к повороту.
Я завернула за угол и потеряла их из виду. Передо мной лежала еще одна улица, такая же пустынная. Справа тянулись рельсы метро, слева выстроились заброшенные дома. Людей здесь не было.
И тогда я побежала.
Уильям
Десять дней спустя я получил посылку. Труды Дзержона. Забрав сверток, я поднялся на второй этаж и закрылся в комнате, которая теперь целиком и полностью принадлежала мне. Тильда больше здесь не спала, даже сейчас, когда моя болезнь осталась в прошлом. Быть может, она ждала, что я попрошу ее вернуться на супружеское ложе, быть может, ей хотелось, чтобы я взмолился, но в этом случае ждала она напрасно.
Кровать манила меня, просторная, мягкая и надежная. Как это просто — улечься в нее, в объятия одеял, утонуть в тепле и мраке.
Нет.
Вместо этого я уселся возле окна, положив на колени сверток. За деревьями я разглядел спину Шарлотты. Одетая в белый костюм, дочь склонилась над ульем. Она часами просиживала там, принесла себе стол и стул, бумагу и чернильницу и без устали наблюдала и записывала что-то в маленький блокнот в кожаном переплете. В ее движениях сквозила такая легкость, что я вспомнил себя в былые времена — когда-то я и сам так работал, хотя ныне казалось, что с тех пор прошла не одна человеческая жизнь. Сам я после разговора с Рахмом к пчелам не подходил. Я забросил улей, мне хотелось швырнуть его на землю, разбить вдребезги, попрыгать на нем, так, чтобы щепки в стороны разлетались. Но я сдержался: меня удержали пчелы, мысль о тысячах лишившихся
