Артемий еще никогда не целовал женские руки — это случилось с ним впервые. Все было впервые, все было необычно, пугая своей непредсказуемостью.
— Я вам… — прошептал он в ее ладони, пахнущие яблоками, и задохнулся от чего-то, что было больше его тела и слишком просилось наружу. Затем приподнял лицо, вгляделся в ее мерцающие глаза. — Вы меня не презираете?
Цветана покачала головой из стороны в сторону и слегка коснулась пальцами его щеки.
— Я не знаю, как я к вам отношусь, — прошелестело вместе с порывом ветра. — Я много думала о вас… Если вы хотите, я стану вашей женой.
— Господи! Хочу ли я! Да я даже не смел об этом мечтать! — воскликнул Артемий, отметив между тем, что голос, каким Цветана произнесла эти удивительные слова, прозвучал как-то слишком буднично, как-то не так, как такие слова должны произноситься любящей женщиной.
«Ты слишком чекист, — укорил себя Артемий. — Ты привычно сомневаешься в искренности даже любимой женщины».
Глава 17
Для Цветаны все случившееся с ее отцом и всей ее семьей с самого начала связывалось с именем следователя Колыванько, длиннолицым, носатым, мокрогубым, с лисьими жадными глазами. По-другому и быть не могло, потому что все, хорошее или плохое, что происходило в стране и в ее жизни, носило имя того или иного человека. Ленин, Сталин, Дзержинский, Киров, Чкалов, Мичурин и многие другие — только хорошее; Троцкий, Бухарин, Ягода, Ежов, Тухачевский и прочие — только плохое. Теперь к этим отвратительным именам добавилось имя следователя: Колыванько.
Дважды ее вызывали на допрос к этому Колыванько. Тот долго крутил вокруг да около, а потом подвел к тому, что судьба ее отца, матери и брата целиком и полностью зависит от нее, Цветаны, от ее сговорчивости и покладистости. Она не поняла, о чем речь, да и вообще была настолько оглушена всем случившимся, что мало что понимала во всем происходящем: как, с ее-то героем-отцом, с его семьей, в советской стране — и такое? Даже обыкновенные слова потеряли для нее всякий смысл, точно говорили с ней на чужом языке, чужие, не советские, люди.
Но перед вторым вызовом к следователю коридорная надзирательница, толстая, грудастая баба по прозвищу Корова, провожая Цветану из камеры, где сидело двенадцать женщин, к уже знакомому кабинету, объяснила ей просто и доходчиво:
— Ты, девка, не ерепенься и не строй из себя недотрогу. Видали тут всяких. Раз товарищ следователь говорит, что все в твоих руках, значит так оно и есть. Скажи, что согласная, проведешь с ним несколько ночек, доставишь человеку удовольствие, глядишь, он и снимет со всех вас часть вашей вины. А то ведь он и без твоего согласия тебя в постельку уложит — и не пикнешь, а навару от этого для тебя никакого не будет.
— Мы ни в чем не виноваты, — тихо произнесла Цветана, все еще до конца не осознавая, что ей предложили.
— Ну, виноваты или нет, это к делу не относится, — уже грубо обрезала надзирательница. — Раз попали сюда, значит виноваты. Здесь невиноватых не держат.
Окончательно, да и то не сразу, свое положение Цветана осознала, лишь сев на табурет напротив стола, над которым возвышался Колыванько.
— Ну что, надумала? — спросил он, бесцеремонно разглядывая Цветану своими лисьими глазами. — А то у меня тут есть данные, что ты собиралась взорвать склад боеприпасов на аэродроме полка, которым командовал твой отец.
— Это неправда! — воскликнула Цветана в отчаянии.
— Есть такие данные, девка, а правда это или нет, зависит от меня… И от тебя тоже. Тебе разъяснили, что это значит?
— Разъяснили, — упавшим голосом произнесла Цветана, все еще не веря в реальность происходящего.
— Вот и ладненько, ягодка моя. Сегодня в баньку тебя сводят. А там посмотрим.
В баньку, обыкновенный душ, ее сводили вне графика и всякой очереди. Цветана мылась едва теплой водой, мылилась вонючим хозяйским мылом и с омерзением дотрагивалась до своего тела, точно его уже испачкали несмываемой пакостью.
Но дальше душа, однако, дело не пошло. День проходил за днем, и ничего не происходило: следователь ее не вызывал, коридорные не трогали. Цветана изводила себя затянувшимся ожиданием, вздрагивала от каждого стука, грохота дверей, лязга запоров, топота и лающих команд надзирателей, по ночам ей снились кошмары, отчаяние сменялось равнодушием. И никаких вестей ни от отца, ни от матери, ни от брата. Уж скорей бы. Может, и в самом деле ее жертва поможет дорогим ей людям? Да и что такого — переспать с мужчиной несколько ночей? Все женщины проходят через это. И ей когда-то предстоит пройти через это, хотя в девичьих, смутных и стыдливых мечтах своих, она видела не просто мужчину, а одного единственного, отличного от всех, — и это должно стать счастьем. А иначе зачем?
Сокамерницы рассказывали о всяких принуждениях к сожительству со следователями и даже с охраной, у которых особым спросом пользуются девственницы, о групповых насилиях — до обморока, о всяких извращениях. А если кто забеременеет, так тюремный врач может сделать аборт. Но лучше не делать: кормящая мать имеет некоторые привилегии даже в тюрьме.
Цветана примеряла на себя эти рассказы и цепенела от ужаса. Она уже была согласна на следователя Колыванько, лишь бы ни что-то другое, более омерзительное. А вдруг и вправду Колыванько — это путь к свободе?
И тут прошел слух среди заключенных, что Колыванько самого арестовали, но за что про что, не знал никто, а Цветана решила, что это из-за нее: узнал какой-то большой начальник про домогательства следователя и арестовал его. Так ему и надо, этому отвратительному Колыванько.
Миновал почти месяц — и вместо Колыванько появился Дудник. О нем много говорили те, кто вызывался на допросы: и вежливый, и внимательный, и не кричит, но самое удивительное, что Дудник изначально ставит как бы под сомнение обвинения, которые предъявляли иным из подследственных. Он будто бы не верит, что люди на самом деле совершали преступления, за которые угодили за решетку.
Не верит — и все тут.
Всем это казалось более чем странным.
— Новая метла по-новому метет, — говорили в камере те женщины, кто имел опыт общения с разными следователями и знавал разные времена.
И все-таки люди чувствовали, что тут что-то другое — не в одних следователях дело. Однако для Цветаны другое заключалось исключительно в фамилии Дудник, как все, что было до него, в фамилии Колыванько. Вроде бы и фамилия Дудник не слишком благозвучная, а Колыванько — не хуже остальных, но так же, как одна олицетворяла нечто отвратительное, так другая — нечто светлое, и
