Потом неожиданно пришло освобождение — для нее, Цветаны, для матери и брата. При этом таинственный следователь Дудник ни разу их на допрос так и не вызвал. Они сразу же получили угол в рабочем бараке, Цветана успела устроиться на работу, и лишь после этого последовала встреча с таинственным следователем во дворе школы, разговор в сквере.
Цветана поверила Дуднику сразу же, хотя, пока она сидела в предвариловке, среди, по-видимому, самых настоящих преступниц и ненавистниц советской власти, она вольно или невольно усвоила некоторые тюремные правила, главным из которых было — никому не верь, и ей пришлось преодолевать в себе это едва усвоенное правило. Даже вопреки полному неверию матери.
Нет, Цветана не влюбилась в маленького следователя, но своим девичьим сердцем сразу почувствовала его неприкаянность и одиночество. Ей просто стало его жалко. При этом о разнице в возрасте и росте она не думала: ведь пожалеть можно кого угодно, хоть пигмея, хоть великана. Но о том, что она может стать его женой, Цветане в голову не приходило. Ей пришло это в голову в самый последний момент.
Ей показалось, что раз этот человек сделал для ее семьи и для нее так много, что это ничем невозможно измерить, при этом ничего для себя не прося, то и она может что-то сделать для этого одинокого и неприкаянного человека.
Так вот и вырвалось у нее: «Если вы хотите, я стану вашей женой».
И было еще одно: работа учительницей, о которой она мечтала до и после окончания педагогического училища, работа, к которой она так и не успела приступить. Затем, после освобождения и первой встречи с Дудником, когда он сказал о возможном для нее переходе из уборщиц в учителя, было унижение в районо, когда она туда пришла за назначением, уверенная, что это назначение, что называется, у нее в кармане. Ей отказали, причем в самой грубой и унизительной форме: «Пока мы не получим бумагу о вашей реабилитации, ни о каком учительстве не может быть и речи… милая барышня. Впрочем, даже если и получим, вряд ли найдем для вас место в столице республики». А на другой день звонок из районо: «Приходите за направлением».
Школа ей понравилась — одна из самых новых в Минске. И директор понравился, и учителя. Ей оставалось лишь освоить программу и приступить к работе учительницей первого класса.
Опять Дудник? Или кто-то другой? Ведь она никому не говорила об отказе, даже матери. Конечно, Дудник. А еще освобождение отца, возвращение ему звания и орденов, назначение в полк…
Слишком много за такое короткое время, и все — Дудник, все — он. Вот оно и вырвалось из Цветаны помимо ее воли: «Если вы хотите…» К тому же колебалась она, не зная, ехать ли с отцом на новое место его службы или становиться на собственные ноги, оторвавшись от родительского неустроенного гнезда? Про свой отъезд Дуднику она сказала просто так, от нерешенности вопроса: мать не хотела ее отпускать, боялась оставлять одну в большом городе, где так много соблазнов, а ей, Цветане, было неловко перед директором школы, куда ее направили, перед учителями, которым ее успели представить как нового члена коллектива: пришла, наобещала — и нате вам. Перед Дудником, наконец. Стыдно и нехорошо. Ах, как много всяких сложностей в этой жизни, когда пытаешься до всего дойти своим умом!
Глава 18
Расписались Цветана с Артемием почти тайно, хотя Дудник настаивал на том, чтобы родители Цветаны узнали об их решении пожениться до их отъезда к новому месту службы полковника Кукушкина. Цветана, сама не зная почему, настояла, чтобы сперва проводить родителей, а уж потом…
— Они и так перенесли очень много за эти месяцы, — говорила она. — Пусть уедут спокойно, а я потом им напишу.
Дудник не стал спорить, но обида еще долго теснила его душу болезненными подозрениями: выходит, что ее предстоящее замужество — из того же ряда мучений, что остались у Кукушкиных позади.
Поселились молодые в той же гостинице, но в более просторной комнате, чем та, в которой до этого жил Артемий. И мебель здесь была другая, предусмотренная для семейной жизни: двуспальная кровать, буфет с казенной посудой, двухсекционный платяной шкаф.
С утра Цветана кипятила чайник на электрической плитке, готовила бутерброды с колбасой и сыром, к возвращению Артемия брала из гостиничного ресторана чего-нибудь из второго на ужин: котлеты с макаронами или гречкой, или макароны по-флотски, или отбивные, и обязательно салат. В воскресенье ужинали в ресторане, если Дудника не задерживала допоздна его беспокойная работа.
Не испытывая к Артемию особенных чувств, Цветана постепенно привязывалась к нему, и все-таки серое облачко отчуждения всегда висело над нею: Артемий казался ей человеком из совершенно другого мира, куда он уходил утром и откуда возвращался поздно вечером, мира, которого она коснулась лишь частью своей испуганной души, зато навсегда вынесла от этого соприкосновения изумление и страх перед этим миром.
Чувствовала Цветана, что и Артемий не всем своим существом погружен в этот мир, что он тяготится им и даже пытается из него вырваться. Однажды он признался ей: надоело, мол, до чертиков, не его это дело возиться со всякими злонамеренными элементами, граница — вот куда бы он уехал с удовольствием и служил бы там с большей пользой для отечества. По ночам он стонал во сне, что-то бормотал и всхлипывал. Иногда настолько ясно произносил отдельные слова и целые фразы, что Цветана, проснувшись, поначалу думала, что это он к ней обращается, а он, оказывается, во сне.
Чаще всего она слышала фамилию Пакус. Иногда Артемий называл этого человека Львом Борисовичем и то ли спорил с ним, то ли укорял его, то ли ругался. «Лев Борисыч! Лев Борисыч! — слышала Цветана торопливые и слегка придушенные оклики Артемия. — Нельзя так, Лев Борисыч! Не по-большевистски это, не по-человечески!» И дальше что-то непонятное, смутное, глухое.
Однажды она спросила у Артемия, кто такой этот Лев Борисыч Пакус. Артемий удивленно посмотрел на нее, даже есть перестал.
— Откуда ты слышала эту фамилию?
— Ты часто произносишь ее во сне. Сперва я думала, что Лев Борисыч и Пакус разные люди, потом поняла: один и тот же человек. Он тебя обидел?
— А что еще я говорил?
— Да ничего такого не говорил. Но будто ты не соглашаешься с ним, будто он что-то не так делает… Может, тебя будить?
Артемий задумался, кроша между пальцами хлебную корку. Затем спохватился, собрал со стола все крошки, ссыпал в рот, медленно проживал, пояснил:
— Пакус — это человек…
