Выскользнув из-под одеяла и встав на ноги, Кира поднимает вверх руки, выворачивая переплетенные длинные пальцы, тянется, извиваясь всем своим великолепным телом. Затем подходит к большому зеркалу. Из полумрака на нее смотрит голая женщина лет тридцати, красивая, стройная; топорщатся груди, как у девственницы, хотя она уже рожала, таинственно мерцают зеленоватые глаза. Женщина самодовольно улыбается, поворачивается то одним боком, то другим, кокетливо поводит глазами, клонит головку, обрамленную черными локонами. Подумать только — с самим Иосифом Сталиным! Даже и не мечтала. А чтобы этот старый осел еще и влюбился в нее без памяти, так это сверх всяких фантазий. И не мешает ему, что она дочь царского генерала от контрразведки, расстрелянного большевиками еще в восемнадцатом году, что была женой купца-иудея. А уж куда какой идейный — вождь пролетариев всех стран! На фото глянешь — дрожь берет. А в постели — старый пердун и ничего больше.
Впрочем, это не столь уж и важно, старый он или не очень. Разве в этом дело! Подумать только: в России сто восемьдесят миллионов человек, из них большая часть — женщины, но только она, Кира Кулик, может лечь в постель Сталина, ощупывать его несимметричное тело, ощущать на себе его дыхание, густо настоянное на табаке, чувствовать, как его усы щекочут ее грудь, когда он берет губами сосок, как проникает в нее… Да бог с ним, что он старик! Он — Сталин! И она — его любовница! Одно это не может не возбуждать. А вы… всякие там пролетарочки и прочие — вы смотрите на его портреты и думаете, что он бог, и выше бога, и молитесь на него, и даже в мыслях не держите, что он обыкновенный смертный, что его можно, будь у нее желание, вот сейчас, сию минуту, стукнуть по голове чем-нибудь тяжелым — и нет Сталина…
Кира обежала глазами спальню, но не нашла ничего, чем можно было бы стукнуть — даже графина с водой здесь нет и никаких безделушек. Она задорно тряхнула кудряшками: ну, не стукнуть, так можно задушить подушкой, воткнуть в горло маникюрные ножницы… и не пикнул бы, и не сопротивлялся бы: у него такие слабые руки, такая дряблая кожа, он и ходит-то еле-еле, а как садится или встает, так жалко смотреть…
Кира хохотнула про себя и подумала: вот бы он услышал ее мысли. Даже удивительно, как он доверчив. Ему кажется, что он неприкасаем, защищен своим положением и тем страхом, какое его положение всем внушает. А ей вот — ну ни вот столечко не страшно. И потому, что ни душить, ни резать она его не собирается, и потому еще, что ей нравится быть любовницей такого человека.
Говорят, что Сталин по-азиатски жесток и мстителен, что он предал революцию и уничтожил старую гвардию большевиков, которая не хотела склониться перед ним и признать его неограниченное верховенство над всеми, что он антисемит, но умело прикрывает свой антисемитизм антитроцкизмом. Ее это не касается. Какое ей дело до революции и революционеров! Какое ей дело до жидов! Пусть бы он их всех перевешал, как котят. По отношению к ней он не проявляет ни жестокости, ни даже грубости. Да, Сталин не воспитан, он хам из хамов у этой хамской власти, он по-хамски выдернул ее из ее жизни, в которой ему не было места, услал ее мужа в командировку, приволок к себе, заставил лечь в свою постель, пользуется ее телом. Но он умен — и это сглаживает недостатки его воспитания и его хамство. Что касается революции, то лично у нее, Киры Симонич, революция отняла все: отца, возможность блистать при дворе российского императора и европейских монархов, ввергла в нищету, из которой пришлось долго и упорно выкарабкиваться — вплоть до того, что идти замуж за престарелого, но богатого непмана-иудея.
Да, она блистает и здесь, среди партийного быдла, среди бывших мужиков, поповских детей, семинаристов, недоучившихся студентов, лавочников, тайных христиан, исламистов и иудеев, как и отрекшихся от всякой веры, среди бывших масонов и каторжников, военных и ученых, артистов и писателей. Она блистает, но ей-то хочется блистать не только здесь, в Москве, но и в Париже, Лондоне, Вене. Слышали бы они, какое у нее парижское произношение, как хорошо она говорит по-немецки и по-английски. Но не для того гувернантки из этих стран учили ее языкам, чтобы она протирала юбку в какой-нибудь советской конторе, переводя на русский скучнейшие бюрократические бумажки. Революция отняла у нее блестящую судьбу, дала ей другую. Так уж вышло. Но… за неимением гербовой пишут на простой, за неимением бриллиантов носят их стеклянное подобие. Надо и от этой судьбы взять все, что она ей сулит. И не ей становиться мстительницей за всех свергнутых и низвергнутых. Она не Шарлота Корде, а Сталин не Марат, хотя, быть может, и пострашнее Марата.
А как завидуют ей бабы, которые крутятся вокруг этих властных пирамид, отдаваясь то одному, то другому сталинскому клеврету, то поднимаясь по ступеням вверх своего грехопадения, то сверзаясь до самого дна — до какого-нибудь личного телохранителя или шофера, — как стараются иные из них вырваться из этого заколдованного круга туда, где, как им кажется, полная воля и раскованность. Увы, мухам, попавшим между двумя оконными рамами, суждено там и засохнуть, так и не дождавшись весны. А она, Кира Симонич, дочь царского генерала и бывшая жена иудея Шапиро, нынешняя жена командарма Кулика, поднималась все вверх и вверх, и вот стоит на самом верху и может поплевывать вниз на кого угодно — и ничего ей не будет…
Потянувшись, Кира вернулась к постели, вскользь глянула на спящего Сталина, брезгливая гримаса искривила ее прекрасное холеное лицо. Она взяла халат, накинула на плечи и, не застегнувшись, вышла из спальни и направилась в ванную комнату. Молодой охранник, торчащий в коридоре неподалеку от спальни, молча проводил ее завистливыми глазами: за ночку с такой бабой он отдал бы все, что угодно. Жаль, что отдавать, кроме своей жизни, ему нечего.
Глава 7
Сталин встал в двенадцать. Киры уже не было: отвезли домой. Чтобы у нее не возникли дома недоразумения, он приказал наркому обороны Ворошилову отправить ее мужа, начальника артиллерии Красной армии командарма первого ранга Григория Ивановича Кулика, в командировку. Может, Ворошилов и знал, зачем это нужно Сталину, или догадывался, но приказ выполнил безоговорочно. Да и сам приказ был плотно упакован в одежды крайней необходимости.
— Мне звонил Мехлис из Приволжского округа, — говорил Сталин, недовольно косясь
