«Ну и сволочь, — подумал Капустанников о майоре Трюкове, наконец-то догадавшийся, что тому от него нужно, с трудом загоняя в строчки расползающиеся в разные стороны вдруг ставшие непокорными слова. — А как все было здорово еще несколько минут назад…»
Подписав каждую из шести страниц, Капустанников покинул кабинет майора-особиста, чувствуя на своей мокрой ладони его жесткое и как бы предупреждающее пожатие. И ничего не было ясно впереди, а он-то думал… а его провели, как последнего дурачка. И рожа у майора была такой торжествующей, точно он и в самом деле раскрыл грандиозный заговор, а Капустанников тут так — с боку припека.
Впрочем, эти стихи… Он, Капустанников, такие не читал. Видать, они ходят только среди избранных, а среди прочих пускать такие стихи их авторы опасаются. Странно, а как они попали к Тюкову? Просто удивительно…
Слава богу, в коридоре никого, лишь у входа торчит дневальный с красной повязкой на рукаве, следовательно, никто не видел, как он, Капустанников, выходил из кабинета особиста.
Звонко хлопнула за спиной подпружиненная дверь — Капустанников вздрогнул и шагнул из-под навеса крыльца под мелкий дождь и порывистый ветер. Кивали верхушками черные ели, гнулись березы, полоща в серой мути растрепанные космы ветвей, несколько ворон тянули к лесу против ветра, то ныряя почти к самой земле, то взмывая к облакам. Бормотала вода в водостоке, с полигона доносились рваные звуки стрельбы. На душе у Капустанникова было так же мокро и тоскливо, как и в окружающем его мире. Выходило, что ни одно доброе дело нельзя совершить без примеси хотя бы маленького зла и неправды.
Но тут же мысли Капустанникова привычно повернулись в ту сторону, где все было ясно и понятно: к белому листу бумаги, на котором он напишет рассказ о том, как… как… Впрочем, сюжет он придумает после, а пока надо осмыслить то, что с ним произошло. Пожалуй, он не станет делиться своими впечатлениями с Задоновым, а то Задонов возьмет да и сам напишет рассказ на эту тему, и ты не успеешь даже оглянуться, как в каком-нибудь толстом журнале этот рассказ появится. Задонову что — ему везде распростертые объятия, да и опыта у него побольше, и пусть он напишет что-то средненькое, даже серенькое, а ты нечто гениальное, предпочтут Задонова, а не тебя. Так что лучше помалкивать.
Капустанников вдруг вспомнил, что в клубе сейчас должны показывать «Волгу-Волгу» и что-то еще, и поспешил в клуб.
Он застал еще кусочек кинохроники, а фильмом так увлекся, что позабыл о всех своих передрягах. Более того, передряги эти уже не казались ему таковыми, даже наоборот: он прошел через такое, о чем никто никогда ему не расскажет. Никто этого не знает, а он знает. И он таки напишет. Конечно, не о евреях, и не о писателях-журналистах, потому что это не типично для советского общества, а о… о каких-нибудь интеллигентах-чиновниках. Ну, вроде того, что героя хотят привлечь к троцкистско-террористической деятельности и тому подобное. Новое в этом рассказе будет то, что скрытый троцкист, агент какой-нибудь вражеской разведки, выявится не где-нибудь, а в самих органах. И героем рассказа станет простой рабочий-комсомолец. И можно не рассказ, а вставить в роман о сапожниках. То есть обувщиках… Да, такого еще не было.
И Капустанников готов был покинуть даже кино, но удержался: в Москве это же кино придется смотреть за свои деньги, а тут совершенно бесплатно. Он еще успеет. Главное, что он знает, о чем писать. Он один из всего множества знаменитых и совсем неизвестных писателей. И от этого чувства грудь Капустанникова распирало гордостью и предвкушением славы. Может быть, сам Сталин… Впрочем, лучше не загадывать: у него всегда так — стоит загадать, как все получается наоборот.
В гостиничном номере, где все четверо случайных жильцов собрались для сборов перед дорогой, Капустанников не обмолвился ни словом о своей встрече с майором Трюковым. Правда, никто и не поинтересовался, где он был, пока все остальные слушали лекцию и смотрели кинохронику. Похоже, никто, даже Задонов, не заметил его отсутствия — вот ведь какая странность. Пока они развлекались, он, Капустанников, в это время… и никому до этого нет дела. А скажи им… А вот если сказать?
Капустанников исподтишка глянул на Алексея Петровича, но тот смотрел в окно, на площадь, где уже урчали автобусы.
— Пожалуй, пора, — произнес Алексей Петрович, подхватывая свой вместительный портфель, и первым пошел из комнаты вон.
За ним последовал Капустанников, а киношники задержались, чтобы в одиночестве проглотить оставшуюся на посошок чекушку. И за всю дорогу от Солнечногорска до Москвы Алексей Петрович так ни о чем и не спросил Капустанникова: то есть, чем кончилось, и кончилось ли вообще, и что он думает делать дальше. Точно ничего и не было и быть не должно. И простился он с ним подчеркнуто сухо: мол, ваши дела есть ваши дела, меня они не касаются. И будьте здоровы.
Капустанников попробовал было обидеться, но не обиделся: у него была не только тайна, но и тема, даже почти готовый сюжет. И он непременно удивит еще всех. В том числе и Задонова.
Глава 9
Почти до декабря тянулось бабье лето, перемежаемое редкими дождями и мокрым снегом. Даже в Заполярье, на севере Кольского полуострова, снег едва присыпал тундру и скалы, и в короткие дневные часы земля, испятнанная темными проплешинами, над которыми перепархивали белые куропатки, смотрела в пасмурное небо, прося у него снега, снега и еще раз снега.
В самый последний день ноября началась война с белофиннами. Тут и зима навалилась всей своей снежной тяжестью и морозами. И за несколько дней снега высыпало столько, что не пройти, не проехать. Танки садились на брюхо и впустую молотили гусеницами снег, не подвигаясь ни на сантиметр. Севернее Ленинграда скопились и продолжали скапливаться войска, техника, все это засыпалось снегом, морозилось под открытым небом, перемешивалось, перепутывалось и почти не двигалось вперед. Да и куда двигаться? Ни дорог порядочных, ни даже просек. Болота еще не промерзли как следует, на них встанешь — и поминай как звали. А стоит выйти на дорогу или просеку, как начинает долбить финская артиллерия, да так точно, что это уже и не война, а чистое смертоубийство.
Ну и мины. Мины — везде. Куда ни ступи, до чего ни дотронься. Даже заледенелое тело убитого красноармейца — и его опасно было трогать: взорвется. Мины стали чистым наказанием.
