— Закубович. Я его знаю… — И тут же, оправдываясь: — Я просто хотел спросить: что мне делать?
— Садитесь, — приказал Алексей Петрович. — Мне надо подумать. — И когда Капустанников сел, принялся мерить шагами расстояние между двумя липами.
Он действительно мерил расстояние и суеверно считал шаги: «Раз, два, три… восемь… Если будет четное, тогда… Что тогда? В любом случае ты влип и не знаешь, как из этого дерьма выкарабкаться… Десять… тринадцать… Тринадцать с половиной. Час от часу не легче. Надо было покороче шагать… Так что же делать? А если это тонко рассчитанная провокация? Если им нужен предлог, чтобы тебя засадить? Что тогда? — Алексей Петрович постоял возле дерева, запрокинув голову вверх, где в путанице голых ветвей сверкали звезды, повернулся, пошел назад. — Вот звезды… им все равно. Может, их и нет уже, а все светят… Их нет, а ты есть… Если ты отмежуешься, так сказать, от Капустанникова, под это отмежевание непременно подведут базу: Алексей Задонов встал на путь укрывательства и недоносительства… Партийное собрание, исключение из партии, в лучшем случае — ссылка, в худшем… Если посоветовать этому дурачку пойти в особый отдел, то не придется ли тебе через полчаса оказаться там и самому? А что ты скажешь? Что вот, мол, Капустанников… А точно ли он это слышал, или придумал половину — поди знай. А не посоветовать, он может и сам пойти, тогда как ты будешь выглядеть в глазах того же особиста? Вот ведь влип так влип! И из-за чего? Из-за тех, которые никогда не хотели служить в российской армии. Будто это новость какая-то. Да и Маркс говорил, что у евреев нет родины, следовательно, не может быть и патриотизма. Или что-то в этом роде.
Впрочем, для Капустанникова, вполне возможно, все это новость и есть: он ведь историю учил по Абрамовичу… Но вот что удивительно, если вспомнить похожий разговор в медсанчасти, так на лицо явная оппозиция власти, возникшая после заключения договора с Германией. Да ты и сам возмущался этим договором. А уж об этих — и говорить нечего: для них Гитлер страшнее Сталина. И вообще, они что, везде говорят об этой своей оппозиции, не оглядываясь по сторонам? Или тебе так везет? Может, пока ты загорал в Крыму, что-то изменилось в верхах? И что, наконец, тебе эта оппозиция? На пользу или во вред? Скорее всего — во вред, — заключил Алексей Петрович и тут же решил: — Черт с ними со всеми: пусть идет!» — и круто повернулся к сидящему на лавочке Капустанникову.
— Хорошо, идите к особисту, — произнес он решительным голосом. — Впрочем, думаю, что в кабинете сейчас никого нет. Подождите до завтра. Как говорится, утро вечера мудренее…
— Там действительно никого нет: я уже толкался, — признался Капустанников, вставая. — Почему я к вам и пришел: можно отложить до утра или нельзя?
— Можно: куда они денутся? Вы за ночь хорошенько продумайте, что скажете особисту… Кстати, вы член партии?
— Нет, я в комсомоле…
— Это хорошо. Я полагаю, что вы правильно действуете: этот разговор действительно попахивает антисоветчиной. Ну да… там разберутся. А теперь пойдемте спать: поздно. К тому же нас самих могут заподозрить в чем-нибудь предосудительном.
И они молча и быстро зашагали к гостинице.
Глава 7
Почти всю ночь Алексей Петрович проворочался на узкой солдатской койке с продавленным пружинным матрасом: и не привык спать по ночам, да еще в такой обстановке, и в голову лезли мрачные мысли. А стоило забыться коротким сном, как виделась всякая чертовщина: то его ведут расстреливать под дождем и по глубокой грязи, то за ним гонятся, то он тонет в болотине, а вокруг ни души и зацепиться не за что, то падает с танка прямо под его гусеницы, то Капустанников хватает его зубами за ухо и кричит, что всех выведет на чистую воду… Алексей Петрович просыпался, лежал неподвижно, прислушивался к темноте, к неровно бьющемуся сердцу, к храпу сожителей по четырехместному номеру.
Особенно старались двое кинооператоров из кинохроники: тучный коротышка Младленов, — кажется, болгарин, — и высокий, сутулый Геворков, — кажется, армянин.
Дело в том, что вечером, за ужином, многие поднабрались припасенного заранее спиртного, отчего в комнате держался плотный сивушный перегар, хоть топор вешай. Алексей Петрович пожалел, заметив почти всеобщую возбужденность, что не прихватил с собой ничего: не додумался. И никто не пригласил его в свою компанию. А Капустанников во сне скулил и что-то бормотал: видать, переживал случившееся. Нет, вряд ли он из породы сексотов. Скорее всего, в нем крепко угнездился психоз последних лет всеобщей подозрительности и шпиономании. Этот психоз и детей твоих коснулся, и племянников. А вспомни, что творилось в четырнадцатом году, когда началась война с немцами! Ты и сам тогда поддался всеобщему антигерманскому психозу, разве что не ходил с лавочниками громить немецкие магазины. Тогда же досталось и жидам — за немецкие фамилии на вывесках и просто за то, что жиды. Увы, все повторяется, все повторяется…
Лишь под утро Алексей Петрович заснул и проснулся от звука трубы, звонкого и требовательного. Он сел рывком, огляделся: труба звучала из черной тарелки репродуктора. Сердце громко било в ребра, пульсировало в ушах. В комнате темно, слышатся кашель и приглушенные чертыхания невыспавшихся киношников, скрип пружинных матрацев.
Алексей Петрович спустил с кровати ноги, сел. Тотчас же вспомнил вчерашний разговор с Капустанниковым. Кого он назвал? Закубовича? Закубович… Закубович… Что-то знакомое. Кажется, из театральных критиков. Фамилию слышал, но что стоит за этой фамилией, сказать ничего не мог. Впрочем, что бы ни представлял в качестве критика, в ином качестве представляет нечто определенно враждебное.
Так пусть идет Капустанников, пусть разряжает свой психоз. Как выясняется, у этого психоза имеются веские основания. Пятая колонна — модное нынче понятие. Пусть идет Капустанников: он имеет на это право.
Утро выдалось ненастное. Сыпал мелкий дождь, дул холодный пронизывающий ветер, по небу ползла серая муть. «Новодранцы», заполнившие столовую, ворчали, но больше со вчерашнего перепоя, поглядывали друг на друга: вдруг у кого найдется опохмелиться. Если у кого и находилось, то не для общего пользования.
Казалось, Алексей Петрович за ночь все для себя решил, но вот наступило утро, а мудренее от этого не стало. Он поглядывал на «новодранцев» с неприязнью, на Закубовича и его окружение еще и с чувством странной вины. В конце концов, каждый волен иметь свое собственное мнение на действительность, поведение каждого определено его прошлым. Тебе тоже не слишком-то хочется заниматься этой военщиной, которая вряд ли пригодится, но
