Был поздний вечер глубокой осени. Природа замерла перед надвигающимися холодами, отряхивая последние листы с берез и дубов, провожая в далекий путь припозднившиеся караваны перелетных птиц. Над близким полигоном вспыхивали зарницы ночных стрельб, било по ушам отрывистыми шлепками, потом надолго замолкало, чтобы неожиданно загромыхать, затарахтеть и зашлепать снова. Это мешало одиночеству, вызывало бессознательную тревогу, заставляло думать о войне, о смерти, о неестественном бодрячестве генштабиста, о собственной молодости, пришедшейся на первую мировую и гражданскую войны, то есть ни о чем хорошем, а все о новых испытаниях, которые могут свалиться на страну, а ему уже не пятнадцать и не двадцать лет, у него семья, брюшко вот топорщится из-под ремня, и хочется покоя и сосредоточенности на себе самом.
Выстрелы на полигоне то ли прекратились совсем, то ли там объявили перекур. И стали слышны тревожные клики летящих в темном небе гусиных караванов. Алексей Петрович напрягал зрение, и временами ему казалось, что он различает среди звезд неясное мелькание. И тоже хотелось куда-то далеко, но чтобы там было так тихо, как только можно.
Беззвучной тенью вырос в полумраке Капустанников, остановился на почтительном расстоянии, постоял так, будто принюхиваясь, вежливо кашлянул, несмело приблизился.
— Я вам не помешаю, Алексей Петрович?
— Н-нет, не помешаете… если, прокашлявшись, не начнете чихать.
— Я не чихаю, — хихикнул Капустанников.
— Вот и славно.
Капустанников сел на краешек скамьи, завздыхал. Алексей Петрович загасил папиросу, зевнул.
— Пожалуй, пора и на боковую, — произнес он, вставая.
— Алексей Петрович! Товарищ Задонов! — воскликнул Капустанников, вскакивая на ноги. — Я хотел… мне надо вам сказать… То есть, извините, у меня до вас дело… поскольку вы, как член партии и большевик…
— Ну что у вас, Титанников? Да не тяните вы, ради бога!
— Понимаете, — приблизился тот почти вплотную. Затем, воровато оглядевшись, заговорил сдавленным голосом: — Тут такое дело, товарищ Задонов. Можно сказать, чрезвычайное. — И вдруг ляпнул, но шепотом, в самое ухо: — Я только что раскрыл заговор!
— Вы шутите, — произнес Алексей Петрович, чувствуя, как внутри у него похолодело, и холод стал распространяться по всему телу: вот и до ног дошел, и кончики пальцев рук похолодели до такой степени, что захотелось взять их в рот и согреть своим дыханием.
— Нет, что вы! Какие шутки! — продолжал Капустанников. — Разве такими вещами шутят!
— Да, действительно, — поперхнулся Алексей Петрович собственными словами. — Но, быть может, вам не ко мне нужно, а в особый отдел? Здесь, при курсах, обязательно должен быть особый отдел. Я даже, сдается мне, видел какую-то табличку с соответствующим названием. Вот только не помню — где.
— Я знаю, где этот отдел, но я хотел бы сначала посоветоваться с вами, поскольку вы большевик и встречались с самим товарищем Сталиным.
— В данном случае это не имеет никакого значения, — резко оборвал Капустанникова Алексей Петрович. В его тело вновь вернулось тепло и жажда жизни, он лихорадочно искал выход из дурацкого положения. Ему не хотелось знать ни о каком заговоре, потому что… потому что начнут таскать, втянут в какую-нибудь пренеприятнейшую историю, конец которой… Нет, лучше не думать о конце, а вот как отделаться от этого добровольного или еще какого-то там чекиста… — вот что важно и необходимо, чтобы вернуться домой и зажить своей прежней жизнью.
— Вот что, э-э… Степан Георгиевич, — продолжил Алексей Петрович назидательно и вместе с тем твердо. — Вы должны прежде хорошенько подумать, стоит ли в это дело впутывать кого-то еще. — Он поубавил твердости в голосе, добавил теплоты и сочувствия: — Я не в смысле ответственности, а в смысле, так сказать, секретности. Чем меньше людей знает о вашем открытии, тем лучше. Ведь вы же не знаете, кто я такой: писатель, встречался со Сталиным, большевик — эка невидаль!.. Да мало ли людей встречались со Сталиным, были по всей видимости большевиками, а на деле оказались самыми настоящими предателями и врагами народа! Кто может дать вам гарантию, что я не побегу сейчас к этим заговорщикам и не выдам вас? Можете вы это гарантировать?
— Н-нет, н-не знаю, — потерянно прошептал Капустанников. — Но я так был в вас уверен… И потом, мне просто не с кем посоветоваться: ведь я могу и ошибиться… — И, схватив Алексея Петровича за рукав, приблизился к нему еще теснее, заговорил быстро-быстро, брызжа слюной в ухо: — Хорошо, я вам не стану называть имен… я только суть… я вас очень прошу… мне самому страшно, а тут такое…
И вдруг всхлипнул, по-детски жалобно и беспомощно.
«Черт бы тебя побрал! — мысленно воскликнул Алексей Петрович, отстраняясь от Капустанникова и демонстративно вытирая платком щеку и ухо. — Вот ведь навязался на мою голову!» А вслух произнес повелительно и без всякого снисхождения:
— Хорошо, в общих чертах. И побыстрее: сюда могут придти.
Но Капустанников быстро и в общих чертах не умел. Он встрепенулся как щенок, снова приблизился к уху Алексея Петровича, заговорил, захлебываясь словами:
— Вы ушли из комнаты, а я остался: носки переобу… переодевал: ноги у меня потеют ужасно…
— Короче! Ближе к делу!
— Ну да! Ну да! Я и говорю: остался на минутку. А потом пошел. А ботинки у меня на каучуке: не слышно. Подхожу к туалету… Я в туалет захотел… по малой, так сказать, нужде… Слышу: говорят. Не громко, но слышно. Дверь приоткрыта. Там акустика такая… такая, знаете ли… Короче говоря, хорошо слышно. Один и говорит: «Я, — говорит, — в гробу видел служить в этой армии. Я, — говорит, — в гражданскую воевал, а теперь, говорит, когда всех наших порасстреливали да в лагеря позагоняли, когда, — говорит, — куда ни глянь, ни одного нашего, а все эти…» Как же он сказал? Я не разобрал… То ли шипсы, то ли шимсы… Вы не знаете, товарищ Задонов, что это такое?
— Н-нет, не знаю.
— «Шипсы», — говорит, — повторил Капустанников. — А другой добавил: «Вся эта гойская сволочь». Я сразу понял: жиды! То есть, простите, евреи. А первый продолжил: «Кого я должен защищать? Молотова? Жданова? Это не наша власть». Дальше я не разобрал… А потом кто-то говорит: «А Каганович?» А еще кто-то: «Он хуже всякого гоя. Я бы его, — говорит, — первым к стенке поставил». Тут, значит, они затопотили, и я шасть в подсобку. И сквозь щелочку смотрю: пять человек. У меня на этот счет инстинкт. Еще с детства…
— Вы опять в сторону…
— Да-да! Извините! Так вот, я и говорю: пять человек. Один из них…
— Мы
