Собрались за тем же столом, за которым когда-то главенствовали Петр Аристархович и Клавдия Сергеевна. Теперь на их месте сидел Алексей Петрович и Маша. И вроде бы новых лиц совсем немного, но… но разве в этом дело? Дело совсем в другом: нет былой раскованности, нет теплоты и близости, хотя нет и интриги, а если она и есть, то прячется так глубоко, что ее не разглядишь.
Алексей Петрович оглядывал стол и сидящих за ним людей, и было у него такое ощущение, что они собрались здесь лишь для того, чтобы поесть. Правда, и это не самый худший повод, хотя стол, несмотря на все старания Маши, не отличался особым разнообразием и изобилием. Конечно, дети изменились, и не только потому, что повзрослели, а потому, что жили своей, неизвестной Алексею Петровичу жизнью. Даже не знаешь, что можно при них говорить, а что нет. Тем более при совсем незнакомых мужьях Ляли и Марины. Но самое интересное, что никто из сидящих за столом, за исключением Маши, похоже, не читал разгромной статьи в «Литературке», зато все успели прочитать его книгу, и каждый старался хотя бы словом выразить свое к ней положительное отношение. Больше всех приставал к отцу Иван, для которого война известна лишь по книгам да рассказам.
— Па-а, а это и в самом деле было всё так, как ты пишешь? Я имею в виду твое скитание по тылам немцев. Это не сочинительство? — И смотрел на отца с недоверием.
— Успокойся, это не сочинительство, — добродушно посмеивался Алексей Петрович, хотя сочинительство там все-таки имело место, но лишь в отдельных деталях. — Война, сын мой, настолько насыщена событиями, что о каждом из них можно писать многотомные воспоминания и романы. Было бы желание, способности и потребность в таких книгах. И при этом все равно невозможно исчерпать тему войны, потому что у каждого ее участника своя военная судьба и свое понимание и видение войны.
И хотя Алексей Петрович говорил вещи банальные и будто бы одному сыну, слушали его всем столом внимательно и с тем напряжением, с каким он сам когда-то, будучи гимназистом, слушал Куприна на каком-то вечере, посвященном его творчеству. Времена изменились, а отношение русского читателя к писателю — нет: все то же обожание и удивление перед способностью описывать события так, словно он, читатель, сам становится их непосредственным участником. А еще ему, читателю, кажется, будто писатель знает о жизни все и понимает в ней больше, чем любой политик.
А в кармане уже лежали билеты на поезд и путевки в санаторий, но об этом не говорили. И еще никто, кроме Маши, не знал, что после санатория будет ссылка в хлебный город Ташкент.
А так, что ж, жизнь продолжается. Несмотря ни на что.
