– Моя бедная, бедная Изабелл! – вскричал Пьер. – Тебе ведомы тайны природного сладкозвучия гитары, а не изобретенные и выверенные уловки игры на ней, а эти последние – все, за что глупые ученики и будут платить, чтобы научиться. Но тому, что ты знаешь, нельзя научить. Ах, твое милое неведение так трогает меня! Моя милая, моя милая!.. Дорогая, святая моя! – И он порывисто схватил ее в объятия.
До того как первое пламя его чувства открыто проявило себя, но прежде чем он обнял ее, Изабелл спиной пятилась к соседней двери, коя в момент их объятия вдруг распахнулась, словно по своему собственному желанию.
Глазам Люси, коя сидела за работой, открылся вид тесных объятий Пьера и Изабелл; Пьер касался губами щеки последней.
IIНесмотря на материнский визит миссис Тартан и ту безапелляционность, с коей она, уходя, божилась никогда не возвращаться, божилась, что настроит против Люси всех ее родных, и друзей, и ее братьев, и ее ухажера, чтобы они отреклись от нее и вычеркнули из памяти, все же Пьер воображал, что он слишком хорошо знает человеческое сердце в целом и слишком хорошо в особенности характеры и Глена, и Фредерика, чтобы ему оставить совершенно всякое беспокойство, и размышлял о том, что те два бешеных молодых человека, должно быть, теперь плетут против него заговор как против вымышленного ими монстра, который с помощью адских заклинаний заставил Люси забыть все светские приличия. Не счастливо, но только с еще большей мрачностью он предвидел тот факт, что миссис Тартан придет к Люси без сопровождения и что Глен и Фредерик провели последние сорок восемь часов и более, не сделав ни малейшего вражеского или лояльного движения. Сначала он думал, что, обуздав свою импульсивную ярость, они сошлись на том, чтобы действовать медленными, но, возможно, более действенными методами, чтобы вырвать Люси силой и возвратить обратно, начав какой-нибудь судебный процесс. Но эта мысль была отвергнута другими соображениями.
Не только Фредерик обладал такого рода характером, который, особенно для военного человека, мог бы подтолкнуть его в таком сугубо личном и в высшей степени частном и семейном деле отнестись с презрением к наемной гласности медлительной руки закона и мог бы побудить его, как свирепый пожар, лично защищать свои права и мстить, ибо в нем говорило, возможно, столько же чувство вопиющей семейной обиды из-за Люси, как, собственно, ее предполагаемый самостоятельный проступок, который, каким бы тайным он ни был, задел его за живое: так обстояли дела не только с Фредериком; но что касалось Глена, Пьер хорошо знал, что если Глен и был холоден, насколько мог, творя свершения на ниве любви, то над свершениями на ниве ненависти Глен трудился не без огонька; что хотя в ту памятную ночь прибытия Пьера в город, Глен холодно захлопнул перед ним свою дверь, то теперь тот же Глен с сердечным пылом выломает дверь в жилище Пьера, если будет хоть немного убежден в том, что продолжительный успех увенчает схватку.
Кроме того, Пьер знал следующее – что столь неразличим естественный, неукрощенный, скрытый дух бесстрашной мужественности в мужчине, что, хотя этот дух воспитывался обществом на протяжении тысяч лет в своевольном почтении к закону, как к тому единственному назначенному защитнику прав для каждого, кому нанесли урон, к тому же так повелось с незапамятных времен и повсеместно среди сильных духом джентльменов, что если уж единожды вы произнесли вслух независимые личные угрозы лично отомстить своему врагу и затем, после этого, сдали назад, чтобы прокрасться в суд и нанять с помощью взяток целую свору визгливых адвокатов, чтобы они дрались в той схватке, о которой вы столь храбро протрубили, – это на первый взгляд всегда будет считаться очень пристойным и благоразумным – самой мудрой задней мыслью, но, по своей основе, весьма низким деянием. Фредерик не был человеком, в жилах которого текла бы водянистая кровь, ну, а у Глена, безусловно, было немало дурной крови.
Более того, Пьеру казалось вполне ясным, что, только доведя Люси до полного сумасшествия и приложив усилия, чтобы доказать это посредством тысячи маленьких грязных подробностей, мог закон преуспеть в том, чтобы вырвать ее из убежища, которое она себе добровольно избрала; такое развитие событий одинаково претило заинтересованным сторонам по обе стороны баррикад.
Что тогда могли бы сделать эти двое, в ком кровь кипела от бешенства? Возможно, они могли бы патрулировать улицы и, едва увидев Люси без сопровождения, похитить ее и вернуть домой. Или, если бы рядом с ней был Пьер, тогда избили бы его до полусмерти багром[205] или палкой, играя по-честному или напав из-за угла; и после – прощай, Люси! Или, если Люси будет постоянно находиться в своей комнате, то напасть на Пьера совершенно открыто, сбить его с ног и избить до полной неузнаваемости, покрыть его градом и тьмой ударов, подсказанных ненавистью и обидой, так что, смятый под колесом такого позора, Пьер должен был бы почувствовать себя разбитым, и тогда они могли бы пожать плоды своей низости.
Ни невнятное бормотание духов в старом доме, посещаемом призраками, ни адское и зловещее знамение, увиденное ночью в небесах, не заставят волосы гордого благородного человека встать дыбом на голове так, как когда он прокручивает в своем уме картины некоего возможного грязного, публичного и реального бесчестья. Это не страх – это ночной кошмар для гордости, который более ужасен, чем любой страх. Тогда, благодаря бескрайнему воображению, чувствуется, как раскаленное клеймо убийцы Каина проступает на лбу и старый, уже побывавший в деле, заржавевший от крови нож стиснут в занесенной для удара руке.
Несомненно, эти два молодых человека должны плести против него какой-то яростный заговор; эхо их язвительных проклятий, которыми они осыпали Пьера на лестнице, до сих пор звенело в его ушах, проклятий, от безрассудных ответов на которые он тогда с большим трудом удержался – он остро чувствовал сверхъестественность той безумной, пенящейся ненависти, с которой вспыльчивый брат бросался на оскорбителя чести сестры, – вне всяких сомнений, то была самая бескомпромиссная из всех известных человеческих страстей, – и он не забывал о неприглядной правде, которая гласит, что если такой брат поразит врага прямо за столом у родной матери, то окружающие и все судьи встанут на его сторону, признавая все допустимым для благородной души, пришедшей в бешенство из-за бесчестья любимой сестры, причиненного ей проклятым соблазнителем, примеряя на себя свои собственные чувства, как если бы он на самом деле был тем, кем Фредерик его столь живо воображал, помня о
