— Кто не по силам лезет в горку, тот может и впросак попасть, — прибауткой начал тот вечер Фёдор Иванович.
Горкой называли гальбе-цвельфе, игру екатерининских времён. Правила её, немудрёные и для ребёнка, граф усвоил ещё до того, как спознался с первой дворовой девкой. Его всегдашняя смелость и склонность к риску позволяла даже с плохими картами выигрывать у менее решительных партнёров. Изрядное умение Фёдора Ивановича читать по лицам здесь тоже было кстати: едва начав играть, скоро он уже знал, кто из его жертв и как поведёт себя в следующий миг.
Пашенька оставалась в комнате, наливала гостям вино, подавала закуски, бралась набивать трубку — и в самом деле отвлекала на себя внимание, позволяя графу играть наверняка даже без шулерских уловок.
За стол сели впятером: в гальбе-цвельфе могут играть и двое, но чем больше игроков, тем азартнее игра. Распечатали колоду в тридцать шесть листов и взяли наугад каждый по карте, а для цыганки своей Фёдор Иванович пояснил:
— Кто самую младшую вытащит, тому и сдавать.
Шестёрка пик досталась Саше Нарышкину, который примчался к преображенцам из расположения Егерского батальона, лишь только прослышал об игре у Толстого.
На столе появились первые ставки, пока небольшие. Нарышкин разделил колоду на четыре части и роздал соперникам, которые перетасовали каждый свою часть. Снова собрав карты, егерь ловко перетасовал уже всю колоду — и пошёл сдавать по часовой стрелке, слева направо, выкладывая перед каждым по две карты рубашкой вверх в первом круге и по две открытых — во втором. Себе Нарышкин сдал четыре карты рубашкой вверх, втёмную. Когда все посмотрели свои карты, он открыл две своих, две другие отложил в сторону и весело сказал:
— Что ж, господа, за дело?
Гальбе-цвельфе хороша тем, что саму игру не разыгрывают, а только хвалятся картами — впрочем, сданных втёмную карт не показывая и не называя. При этом каждый ищет в своём раскладе сильную комбинацию и, уже посмотрев по две открытых карты у каждого соперника, прикидывает — каковы могут быть их комбинации.
Фёдор Иванович успевал рассказывать Пашеньке: четыре карты одного достоинства — четверик; считай, верный выигрыш. Перебить четверик можно только четвериком старших карт: четыре туза убивают четырёх королей, четыре короля — четырёх дам… Четыре карты одной масти — хлюст, три карты одного достоинства — трынка, три карты одной масти — три карты и есть. Трынка трёх валетов старше трынки трёх десяток. Хлюст старшей масти убивает хлюст младшей. Старшинство мастей привычное: червы, бубны, трефы и в самом низу — пики.
Игра пошла. Офицеры стали втёмную хвалиться, у кого карты старше — полезли в горку. Блеф — дело тоже недолгое: когда трое спасовали — двое оставшихся открыли карты и сравнили комбинации. У кого в самом деле оказалась старшая, тому и достался банк; вот и вся гальбе-цвельфе.
— Кто не по силам лезет в горку… — продолжал приговаривать Фёдор Иванович. По ходу игры он рассказал цыганке своей про фальки, которыми обычно назначаются дамы и шестёрки: фалька рядом с другой картой может менять значение — рядом с королём она превращается в короля, рядом с восьмёркой — в восьмёрку; три семёрки и фалька — вот тебе и семёрочный четверик. А ежели игроку угодно, фалька может поменять масть и сделаться такой же, как соседняя карта: три червы и бубновая фалька — червовый хлюст, две червы с фалькой идут за три червы…
— Говорю же, дитя малое в два счёта обучить можно! — смеялся граф, глядя на озадаченную Пашеньку, которая с картами знакома была сызмальства, но делала вид, что игрецкая премудрость даётся ей непросто. Это забавляло офицеров: они исподтишка ощупывали цыганку любопытными мужскими взглядами, отдавали должное её совершенству и не могли не позавидовать Фёдору Ивановичу…
…который беззаботно проигрывал первые ставки, изучая соперников и заманивая их в свои сети. Но в какой-то раз, оказавшись по левую руку от сдающего, он заявил:
— Поднимаю куш! — и выложил к обычной ставке солидную прибавку, за что получил четыре карты втёмную: никто уже не знал, какая комбинация может оказаться у него на руках.
Сидевший следующим Нарышкин мог перетемнить — поднять ставку ещё выше, чтобы тоже получить никому не известные карты. Саша этой возможности не упустил, и дальше круг за кругом выигрывали по большей части только он да Толстой, оправдывая для остальных графскую присказку «тот может и впросак попасть»…
…а ещё в какой-то раз, когда Фёдору Ивановичу снова пришла очередь сдавать, Нарышкин в шутку сказал ему солидным басом:
— Дай-ка мне, братец, туза!
К этому времени офицеры уже немало выпили, разгорячились и сидели за столом в рубашках, скинув мундиры.
— Туза-а?! — протянул Толстой, засучил рукава и выставил вперёд могучие кулаки, словно собирался в самом деле тузить Нарышкина. — Изволь, можно и туза. Прямо здесь желаешь получить или на плац выйдем?
Шутка получилась неразборчивой и прозвучала грубовато. Но когда бы не вино и не Пашенька во всей своей красе — Саша не обратил бы на сказанное внимания: посмеялся бы со всеми вместе и продолжил игру…
…а вместо этого — вскочил, отшвырнув стул и побелевшими губами произнёс лишь одно слово:
— Стреляться!
— В своём ли ты уме, сударь мой? — спросил Толстой, согнав с лица улыбку и тоже поднимаясь.
Трое офицеров поддержали графа:
— Господь с тобой, Саша. Не порти вечер. Выпейте мировую, и будем дальше играть!
— Стреляться, — холодно повторил Нарышкин, взял мундир и вышел из комнаты, хлопнув дверью.
Один из преображенцев, переглянувшись с остальными, бросился за ним. Двое других остались и приступили к Фёдору Ивановичу, требуя, чтобы он извинился за дурную шутку. Тот отослал Пашеньку прочь и заявил товарищам: они сами слышали — каков был вопрос, таков и ответ, а если сыну обер-церемониймейстера вольно вести себя, как кисейная барышня, то и получит он сполна, что заслужил.
Ночью офицеры привезли Фёдора Петровича. Кузен его к тому времени уже поостыл и после общих уговоров нехотя согласился примириться с Нарышкиным у дуэльного барьера. Фёдор Петрович не отставал до тех пор, пока Фёдор Иванович не черкнул на бумаге несколько строк с предложением забыть неудачный каламбур и кончить дело без кровопролития. Письмо было тут же отправлено с нарочным в Егерский батальон.
— Да только помяни моё слово, — прибавил Фёдор Иванович, когда Фёдор Петрович уже с облегчением вздохнул и выпил вина, поданного Пашенькой, — не станет Саша мириться. Боязно ему, что разговоры пойдут, мол, струсил Нарышкин против Толстого.
Белыми ночами солнце пропадает с неба лишь на пару часов. Когда снова стало светать, Фёдор Иванович велел Пашеньке ждать на квартире, а сам с кузеном и двумя преображенцами — секундантом и распорядителем дуэли — верхом отправился
