Хотя граф никогда не упоминал генерала Лафайета, французские патриоты любили спрашивать его:
— Кто из генералов лучше? Наполеон или Лафайет?
— Le Bon Dieu, один Он ведает.
Сдержанность графа явно свидетельствовала о его проницательности. Хулителей, упоминавших о чарлстонских скандалах, находилось мало, да никто о них толком ничего и не знал, и в любом случае то дело было полностью замято.
В таверне Уильяма Ганна бурно отмечали каждую победу французов. В варварской, негостеприимной, нефранцузской Америке эти победы поддерживали гордость беженцев, и это был вопрос чести: ведь не будь проклятой британской блокады, каждый завсегдатай «Брата Жака» наверняка вернулся бы во Францию, чтобы поступить на военную службу.
Победы Наполеона были популярной темой для разговоров и среди коренных саваннцев, чья налаженная торговля была подорвана блокадой и повадками британцев насильно вербовать американских моряков.
За несколько дней до Рождества в Саванну стали просачиваться новости о великой битве, поначалу — в виде слухов, затем — в виде разрозненных фактов и, наконец, хлынули широким потоком. В самых первых сообщениях говорилось, что пруссы одержали победу над французами, и по этому поводу саваннцы мрачно осушили немало бокалов. Со следующим сообщением — не прошло и двадцати четырёх часов! — те же самые бокалы наполнились в честь победы Наполеона. Новости о втором сражении — и втором триумфе Наполеона — достигли Саванны уже в новом году, когда «Брат Жак» полностью увяз в собственном скандале. Капитан Форнье (bon homme[17], если он таковым когда-нибудь был) обнаружил, что его жена (французская дама с ранее безупречной репутацией) скомпрометирована неким Уэсли Эвансом, приезжим янки. Капитан спугнул эту парочку в новой оранжерее Пьера Робийяра на рождественском балу вышеупомянутого джентльмена, где само место и повод попахивали скандалом. Несмотря на то что Пьер Робийяр ни разу не появлялся в «Брате Жаке», его там уважали. Когда Робийяры обедали с губернатором Джорджии Милледжем, французское сообщество Саванны преисполнялось приятной гордостью.
Завсегдатаи «Брата Жака» единодушно одобряли Пьера, его внушительный новый дом и, впрочем, даже оранжерею, но с тем же единодушием осуждали его кузена Филиппа, защищающего грубых дикарей, — ибо его речи выставляли остальных французов бесчувственными или излишне чувствительными.
Сам Огюстен мало что помнил о том вечере — в голове остались лишь искаженные, разрозненные образы. Соланж с этим янки сидели слишком близко — вот что он запомнил. Ему показалось, что они полностью одеты. И все трое кричали друг на друга, это Форнье тоже помнил. Помнил, как Руфь спрятала лицо в ладонях. Его поразило жалящее ощущение пощёчины: удар по щеке он помнил отлично. Именно совершенное рукоприкладство и перевело обычную пьяную перебранку в дело чести.
Наутро после рождественского бала Огюстен не вставал с постели до полудня, после чего его вырвало, и, умывшись, он со всей решимостью отправился в «Брата Жака», где с порога выслушал немало кривотолков. Огюстен, который не знал, что и думать, и не мог объяснить, что именно случилось, пожал плечами.
— Эванс не причинил мне никакого вреда. Он янки и не понимает наших обычаев.
Завсегдатаи разделились на тех, кто считал невозмутимость Огюстена проявлением благородства — tres gentil[18], и тех, кто полагал, что эта пощёчина, след от которой рдел на щеке Огюстена, была нанесена всем французам.
И сочувствующие, и обиженные угощали Огюстена, потому он вернулся домой поздно и навеселе. Подойдя к серванту, он налил себе ещё бокал, не обращая внимания на грустное выражение лица Руфи.
— И ты туда же? Даже ты? — спросил он.
— Господин, — торжественно произнесла девочка, вытаскивая маленький томик из книг Соланж, — почитайте мне, пожалуйста.
Огюстен заплетающимся языком принялся декламировать:
Терзала страсть меня порой: Лишь тот, кто сам влюблён, Понять рассказ сумеет мой, Причудливый, как сон. Июньской розы юный цвет — Вот та, что я любил; Я ехал к ней, и лунный свет Проводником мне был[19].Он закрыл книгу:
— Нет никакого настроения читать стихи.
Он опрокинул бокал с виски, от которого защипало в носу и в горле.
— Госпожа тоже не читает мне больше, — печально сказала девочка.
«Ну так почитай сама», — вертелось у него на кончике языка. Почему она не в состоянии читать? Она не так глупа, как другие ниггеры.
В комнату вошла Соланж. Её глаза вспыхнули, когда она заметила бокал в руках мужа, и он быстро его допил.
— А, — сказала она. — Ты дома.
Он выпрямился:
— Как видишь.
— Хорошо провёл вечер?
Огюстен пытался понять, что именно её интересует:
— Французское правительство требует от гаитян возмещения убытков.
Соланж вздохнула:
— Мы получим компенсацию за Ле-Жардан.
— Правда?
Они не обсуждали происшествие в оранжерее. Огюстен — потому, что не помнил, а Соланж — по той причине, что была неосмотрительна и отказывалась испытывать чувство вины за это.
— Миссис, пожалуйста, почитаете мне?
— Не сейчас.
— Торговка на рынке — та, что продаёт апельсины, — вот она говорит, что граф Монтелон очень их любит. Говорит, что граф спрашивает обо мне. Обо мне, миссис.
— Иди спать, деточка.
— Я так рада, что живу здесь, с вами и капитаном. Я единственная счастливая негритянка, да, я!
— Огюстен, — мягко сказала Соланж, — ты можешь узнать, какова наша доля в этих волшебных возмещениях? Я имею в виду, официально. Без глубокомысленных обсуждений со своими собутыльниками?
— Как?
— Ах да. Вот в том-то и дело.
Огюстен, налив ещё бокал, предложил его жене и был вознаграждён холодным взглядом, исполненным презрения.
— Я стараюсь сделать вас счастливыми! Вы единственная семья, которая у меня есть! — выкрикнула Руфь.
Огюстен почувствовал, что дрожь, начавшаяся в коленях, охватила всё тело. Его так трясло, что он едва смог выдавить из себя:
— Я по… по… посмешище. Я презренный ро… ро… рогатый муж.
— Миссис! Миссис! — закричала Руфь. — Я открою окно. Здесь так жарко!
— Конечно, я не стала отвергать знаки внимания со стороны Уэсли Эванса, — холодно сказала жена Огюстена Форнье. — По крайней мере, он — мужчина.
На следующее утро, когда Уэсли Эванс сортировал хлопок на складе Робийяра и Эванса, в дверях появился его партнёр в парадном виде и с торжественным выражением. Пьер положил Эвансу на письменный стол футляр из красного дерева.
Уэсли в этот момент объяснял плантатору из глубинки, почему его хлопок неважного качества.
— Если считаете, что можете получить лучшую цену, — говорил Уэсли, — попробуйте обратиться к другим скупщикам.
— Других тоже перепробовали, — отвечал плантатор. — Да я просто надеялся, что тут не очень станут придираться. — Он снял шляпу и энергично почесал лысину. — Но совсем забыл, что вы янки.
— И? — озадаченно спросил Эванс.
— Да вы,
