— Миссас…
— Ролла, слуга губернатора Беннета… Ты знаешь Роллу?
— Нет. То есть я видала его в церкви, но мы не говорили.
— Он служит у губернатора Беннета. Если бы всё зависело от Джека, наша жизнь состояла бы только из скачек и Жокейского клуба, но мне иногда так хочется куда-нибудь выбраться, и Джек уступает мне. Ролла прислуживал мне на обедах у губернатора. «Возьмите ещё ветчины, миссас Раванель, вы же её обожаете». Губернатор Беннет любил Роллу. Он считал его частью своей семьи! Когда Роллу арестовали, он сознался в своём участии. Должно быть… — миссис Раванель нахмурилась. — Должно быть, и Ролла любил губернатора, так как он говорил, что никогда бы не смог убить губернатора собственными руками. Он бы попросил это сделать кого-нибудь из бунтовщиков.
Все оцепенели от этой мысли. Подумать только.
— Я никогда… — прошептала Руфь.
Фрэнсис вытерла своим носовым платком щёки Руфи.
— Я жду второго ребёнка. Я не говорила тебе, потому… потому что… Ты не догадывалась?
— Нет, миссас.
— Я уже потеряла двоих. А мне бы так хотелось, чтобы у Пенни появился братик или сестричка. Вот только кому предназначено убить нас с Пенни?
Рука у Руфи бессильно упала вдоль тела, а Пенни, сунув палец в рот, заплакала.
2 июля были повешены Питер Пойас,
Нед Беннет, Ролла Беннет, Бетто Беннет, Денмарк Веси и Джесс Блэквуд.
Дни проходили за днями. Они изнурительно тянулись. Руфь продала обручальное кольцо, чтобы купить еды. Мартина не ныла и не капризничала. Из дому старались не выходить. Переговаривались шёпотом.
— Некоторые и за всю жизнь не поймут, зачем живут. А я счастливец, потому что знаю, — сказал Джеху Руфи.
Она вышла в другую комнату, чтобы он не видел её слёз.
Не заговаривая о надежде, поскольку она была слишком слаба, они всё-таки надеялись на чудо.
Отряды милиции патрулировали улицы, церковь на Кау-Элли закрыли, но на плантациях у реки возобновились работы. Шлюзы открыли, и потоки воды затопили рисовые поля. Рынок вновь открылся. За ним тщательно наблюдали Чарлстонские рейнджеры, и цветные могли покупать и продавать товар, но не бродить без дела.
За Джеху пришли во вторник. Выбив дверь, они прошли через голубой проём, словно он не имел никакой силы. Семь белых мужчин, вооружённых саблями и пистолетами, словно они боялись одного безоружного негра.
— Джеху Глен? — спросил их предводитель.
— Джеху Глен, лестничных дел мастер.
— Какого чёрта сообщать нам об этом?
Джеху гордо вскинул голову, и на какой-то момент он снова стал прежним, её Джеху.
— Потому что так и есть.
Когда его увели, Мартина так беспомощно всхлипнула, что у Руфи чуть сердце не разорвалось от жалости.
— Ты должна улыбаться, — сказала она. — Мир относится к тебе лучше, когда улыбаешься. Нужно скрывать настоящие чувства. Тебя убьют, если ты не будешь улыбаться.
Ночью, когда луна стояла высоко в небе, Руфь, оставив Мартину спать, помчалась через весь Чарлстон к дому Батлеров. Лошади в конюшне фыркали и били копытами. Руфь, скользнув по двору, открыла скрипучую дверь, за которой виднелась узкая лестница, ведущая наверх.
В комнатке, залитой лунным светом, на соломенных тюфяках спали вповалку мужчины.
— Геркулес? — шёпотом позвала Руфь.
Ближайший к ней человек сел, его обнажённая грудь поблёскивала в темноте.
— Вот чёрт, — проворчал он. — Теперь сюда и женщины ходят!
Он с кряхтеньем откинулся на спину.
Геркулес, прикрытый лишь тряпьём на бёдрах, выругался:
— Чёрт возьми, это ты, девчонка?
— Я…
— Я слышал о Джеху. Мне жаль.
— Он просто хотел…
— Мы все этого хотели! — рявкнул Геркулес.
— Прошу тебя! — шёпотом попросила она, указывая на спящих.
Он спустился с ней в освещённый луной двор.
Руфь пыталась разглядеть в лице Геркулеса прежнего дерзкого мальчишку, но он пропал безвозвратно.
— Я ничем не могу тебе помочь, Руфь. Ты должна продать инструменты Джеху…
— Они понадобятся ему, когда он вернётся домой.
Геркулес, надув щеки, с шумом выпустил воздух:
— У меня есть в запасе пара монет. Заработал.
Поднявшись наверх, он прошёл к своему тюфяку.
— Как можно спать в такой суете? — простонал кто-то.
— Да закройте же эту чёртову дверь. А то лихорадка залетит, — добавил другой.
Геркулес, надев драные штаны, спустился вниз.
— Что ты слышал? — спросила Руфь.
— Веси и Питера Пойаса повесили…
— Это я знаю. Всем известно. Что ещё слышно?
Геркулес задумался.
— Белые напуганы, — произнёс он. — Они не знают, кто был за Веси, а кто — нет. Они боятся. Господин Лэнгстон спит, положив под подушку пистолет. Он сам говорил мне о пистолетах, поэтому я могу предупредить любого негра, который захочет его убить.
Он вдруг по-мальчишески улыбнулся:
— А я говорю: «Да никто из нас не собирается убивать господина Батлера. Мы всем довольны».
— Что ещё? — спросила Руфь.
— В работном доме допрашивали, кто с Веси заодно. Почти никто не проговорился. Веси ни слова не сказал. И Питер Пойас тоже, хотя его секли до тех пор, пока он сознание не потерял. Галла Джек всё выдал.
Ночь была сырой и жаркой. Запела какая-то ночная птица. Светлячки печально мигали во тьме.
— Может, их продадут, а не повесят, — проговорил Геркулес. — Господин Лэнгстон говорит, что вешать цветных — всё равно что вешать деньги.
— О чём они только думали? Уж точно не о Мартине. О своих жёнах и детях и не вспомнили. Никто из них не подумал.
— Ну, что до меня, я люблю лошадей, — пожал плечами Геркулес.
12 июля были повешены
Джек (Галла Джек) Причард и Мандей Гелл.
Руфь никак не могла решить, стоит ли надевать воскресные туфли. Простые туфельки для службы были так же непримечательны, как это воскресное утро, но…
Маленький деревянный крестик лучше снять. В эти дни Чарлстон — опасное место для чёрных христиан.
Многих белых стесняло, что их рабы — христиане. Да, они, конечно, хотели, чтобы те отказались от варварских суеверий, и, как сознательные протестанты, были убеждены, что каждый христианин должен уметь читать Библию, но грамотные негры представляли опасность.
Некоторые набожные плантаторы преодолели свои страхи, но большинство довольствовались чтением нотаций неграмотным. Излюбленными словами были написанные Св. Павлом: «Рабы, повинуйтесь господам своим по плоти со страхом и трепетом, в простоте сердца вашего, как Христу»[32].
Священники из Филадельфии, которые поддерживали церковь отца Брауна на Кау-элли, были (как писал «Чарлстонский курьер») «филантропами с открытым сердцем, белым духовенством, которые вселили в наших негров дух недовольства и протеста». Белые господа Низин вздохнули свободней, когда церковь на Кау-элли снесли.
В менее тревожные времена воскресные туфли и крестик Руфи говорили господам о способности к обучению. И хотя она не могла отмыть чёрную
