Потом прибегает мама, и я вижу, что она плакала, и она уводит меня наверх, мы садимся рядышком на кровать, и она всё мне рассказывает. Грузовик – у него сломались тормоза на вершине горки, и он въехал на тротуар у магазина, как раз когда папа выходил оттуда с молоком. Но папа погиб не из-за грузовика. Он погиб из-за меня, потому что я извела всё молоко на горячий шоколад, а потом валялась в постели, когда папа попросил меня сбегать в магазин.
Пока Бекки говорила, собаки не сводили с неё глаз.
– Я об этом никому не рассказывала, только папе, конечно. Я много раз говорила с ним там, на Хай-Мур, и он меня простил. Говорит, я не виновата, но что ещё он может сказать, сами подумайте. Он ведь не хочет, чтобы я мучилась. Он говорит, что мне надо всё рассказать маме, она не рассердится, а потом жить своей жизнью. Но я не могу это забыть и маме рассказать тоже не могу, потому что знаю, что она меня возненавидит, как я возненавидела себя. И вообще я сомневаюсь, что мама часто вспоминает папу, ведь теперь у неё есть Крейг. Она про папу почти не говорит. Иногда я думаю, что она нарочно старается его забыть. Наверное, иначе ей не примириться с этим мерзким Крейгом. Ей не нравится, когда я даже упоминаю о папе: говорит, это огорчает Крейга.
А я говорю: а мне-то что?
«Нам надо двигаться дальше, – говорит мама, она всегда так говорит. – Что было, то было. Нам нужно оставить это позади. Что толку плакать над пролитым молоком?»
Прямо так и сказала один раз, честно! А я только об этом и думаю – о луже пролитого молока на тротуаре перед магазином. Я её не видела, но всё время думаю об этом, а хотелось бы забыть. Как я хочу рассказать маме всё-всё, вот как вам, но не могу, не могу! И, наверное, никогда не смогу.
Бекки плакала, пока не заснула, и когда мама с Крейгом вернулись, то нашли её спящей на диване, а Альфи и Ясноглазый устроились рядом, положив головы ей на колени.
Крейг не просто был в ярости, его едва удар не хватил.
– Желаешь спать с ними – пожалуйста! – орал он в лицо Бекки. – Сама знаешь, что делать – топай спать на псарню! А в доме не смей, ясно тебе?
Мама защищала Бекки как могла, но от этого стало только хуже.
– Опять ты за своё! – Теперь Крейг напустился на маму. – Вечно становишься на её сторону, всё ей разрешаешь! Вот, смотри, кого ты вырастила! Может, родной отец и разрешал ей дурить и творить что заблагорассудится. Но это мой дом, и правила здесь устанавливаю я! И ей они известны! Собак домой не пускать! Я же не раз и не два говорил, правда? А только мы за дверь – и она тащит их в дом. Причём я уверен, что это не в первый раз! Если она хочет жить здесь – пусть делает, как я велю, вот и всё! Слышишь, Бекки?
Бекки посмотрела ему прямо в глаза. Ей было бы трудно противостоять Крейгу, но гнев придал ей отваги.
– А я и не хочу здесь жить! – закричала она в ответ. – И никогда не хотела! Ненавижу этот дом и тебя ненавижу! Хочешь, чтобы я спала на псарне, с собаками? Отлично! Буду спать на псарне! Да как тебе угодно! Мне плевать! Мне даже нравится!
И выскочила из дома, хлопнув дверью, и побежала через двор, а Альфи и Ясноглазый помчались за ней.
Через некоторое время мама пришла и попыталась уговорить Бекки вернуться в дом, всё загладить, извиниться перед Крейгом. Но Бекки наотрез отказалась.
– Так я и думала, – печально вздохнула мама. – Поэтому принесла тебе подушку и одеяло.
Остаток ночи Бекки провела с собаками на псарне, укрывшись одеялом и поделившись подушкой с Ясноглазым. Каждый раз, просыпаясь, а просыпалась Бекки часто, она видела, что Ясноглазый рядом, не спит и не сводит с неё взгляда. Именно Ясноглазый помог ей пережить эту ночь, согрел и успокоил.
В конце концов воспоминания об этой ссоре померкли, как бывало всегда. Но привкус горечи остался, и отношения Бекки с Крейгом стали ещё холоднее. Как ни старалась мама наладить в доме хотя бы какой-то мир, атмосфера напряжённого молчания сгущалась с каждым днём. После школы Бекки старалась как можно больше времени проводить на пустоши с Рыжим и своими любимыми псами и с каждым разом забиралась всё дальше от дома. То и дело ей приходило в голову, что можно просто ускакать и не вернуться. Она не сбежала из дома только потому, что понимала, какое горе это будет для мамы.
Но в те вечера, когда проводились собачьи бега, им всё равно приходилось собираться вместе, втроём, как бы ни злилась Бекки. Некоторое время Альфи и Ясноглазый продолжали побеждать, то один, то второй, с завидным постоянством. Но Бекки, как и все остальные, видела, что положение дел постепенно меняется. Всё чаще фаворитом становился Ясноглазый, а не Альфи. Не оставалось сомнений, что Ясноглазый уверенно движется к титулу абсолютного чемпиона. Куда бы они ни приезжали, именно на него были нацелены камеры всех репортёров, именно на него ставили больше всего.
Псы были по-прежнему неразлучны и на бегах, и дома, только теперь первым обычно приходил всё-таки Ясноглазый, а Альфи хоть на волосок, но отставал. Было очевидно, что Альфи сдаёт, стареет, – и все говорили, что он, конечно, ещё годится для бегов, но лучшие годы у него позади. Старался он по-прежнему, этого нельзя было отрицать. Со старта он вылетал, как ракета. И стиль у него был такой же великолепный, просто выносливость стала уже не та. Теперь, чтобы не отстать от Ясноглазого, ему приходилось напрягать все силы, – а Ясноглазый, по всей видимости, входил в пору расцвета.
Крейг превратился в настоящего короля собачьих бегов, в лучшего в мире тренера и вовсю купался в лучах славы. Пока два пса-чемпиона так или иначе занимали оба первых места, пока призовые денежки исправно текли в карман, а коллекция наград пополнялась, Крейга всё устраивало. А для Бекки каждые бега становились пыткой. Она видела, что Альфи уже не тот. Он устал. Постарел. Каждый раз, когда он выступал, Бекки боялась, что это
