Многие семьи держали во дворах овчарок, и обычно эти здоровенные животные лаяли и рычали на всех прохожих. Если ворота были открыты, то собаки выскакивали и бежали за нами, обнажая свои грозные зубы – не милые домашние питомцы, а опасные животные. Мы с Валаа обычно удирали от них и приходили в школу запыхавшимися и вспотевшими. Не лаяла на нас только собака моего отца – она меня знала.
Наша школа представляла собой ничем не примечательное здание из бетона песочного цвета, украшенное выцветшими плакатами и окруженное низкой стеной с садиком, где росли чахлые деревца. Тем не менее возможность учиться и встречаться с подругами казалась мне настоящим чудом. В школьном саду мы с Валаа, Катрин и несколькими другими девочками играли в «бин ахе», что по-курдски значит «в грязи», буквально «зарыть в грязь». Мы прятали в земле что-нибудь – красивый камешек, монетку, даже крышку от бутылки, – а потом бегали по саду, как сумасшедшие, и рыли землю, пока на нас не начинали кричать учителя, ругая нас за грязные ногти, за что нам доставалось еще и от матерей. Все найденное можно было забирать себе, и это почти всегда сопровождалось слезами. Это старая игра; в нее еще играла моя мама.
Несмотря на все недостатки и несправедливости, моим любимым предметом была история, и я с удовольствием ее изучала. Хуже всего мне давался английский язык. Но я старалась быть хорошей ученицей, потому что, пока я училась, мои братья и сестры работали в полях. Мама была слишком бедной, чтобы купить мне настоящий ранец, как у других учениц, но я не жаловалась. Я и не просила ее ничего мне покупать.
Когда мы не смогли оплачивать мне дорогу до средней школы в другой деревне, я вернулась на поле и ждала, пока закончат строить среднюю школу у нас, о чем я постоянно молилась. Жаловаться все равно смысла не было, деньги не появляются из ниоткуда, и я была в Кочо далеко не единственным ребенком, чьи родители не могли отдать его в другую школу.
После вторжения Саддама в Кувейт в 1991 году ООН наложила на Ирак санкции в надежде, что это ограничит власть президента. В детстве я даже не знала о санкциях. В нашей семье единственными, кто говорил о Саддаме, были мои братья Масуд и Хезни, и то в основном чтобы цыкнуть на тех, кто жаловался на пропаганду на государственном телевидении. Саддам старался заручиться поддержкой езидов в борьбе с курдами и в своих войнах, но при этом требовал, чтобы мы вступили в его партию Баас и назвали себя арабами, а не езидами.
Иногда по телевизору показывали самого Саддама, курящего за столом рядом с усатым охранником. Он разглагольствовал о сражениях и о своей гениальности. «О чем это он говорит?» – спрашивали мы друг друга и пожимали плечами. В конституции о езидах не было ни слова, любой намек на сопротивление быстро подавлялся. Иногда я даже смеялась, глядя на диктатора в его забавной шляпе, но мои братья хмурились. «Они наблюдают за нами, – говорил Масуд. – Будь осторожней и думай, прежде чем что-то сказать». Говорили, что у могущественной разведки Саддама глаза и уши повсюду.
Единственное, что я точно знала в то время, – это что от санкций хуже всего приходилось простым иракцам, а не политической элите, и уж точно не самому Саддаму. Это было заметно по больницам и рынкам. Лекарства становились все дороже, а муку иногда даже смешивали с гипсом, из которого делают цемент. Для меня заметнее всего было ухудшение обстановки в школах. Когда-то иракская система образования привлекала учеников и студентов со всего Ближнего Востока, но за время санкций она разрушилась. Зарплаты учителей резко сократились, и их стало трудно найти, хотя безработных мужчин в Ираке было почти 50 процентов. Те немногие из учителей, что начинали обучать меня в Кочо – арабы-мусульмане, жившие в школе и помогавшие учителям-езидам, – в моем представлении были настоящими героями, и я старалась учиться усерднее, чтобы заслужить их одобрение.
Мы надеялись, что, повзрослев, сами станем учителями и перепишем историю так, чтобы в ней нашлось место езидам.
При Саддаме школа служила одной очевидной цели: давая нам возможность получить государственное образование, режим надеялся лишить нас езидской идентичности. Поэтому ни в одном учебнике и ни на одном уроке не упоминались ни мы, ни наши семьи, ни наша религия и никакие «фирманы» против нас. Для большинства езидов родным языком был курдский, но все уроки шли на арабском. Курдский язык считался языком повстанцев, а если на нем говорили езиды, то это считалось еще более серьезной угрозой для государства.
И все же я с удовольствием ходила в школу каждый день, когда могла, и быстро выучила арабский. Мне не казалось, что я, изучая арабский и неполную историю Ирака, уступаю Саддаму или предаю езидов; наоборот, я становилась сильнее и умнее. Я по-прежнему могла говорить дома по-курдски и молиться по-курдски. Записки своим лучшим подругам, Валаа и Катрин, я тоже писала по-курдски; и я никогда не считала себя принадлежащей к какой-то другой народности, кроме езидов. Не важно, чему нас учили, главное – ходить в школу.
Когда все дети в Кочо стали получать образование, наши связи со страной и внешним миром постепенно менялись, и наше общество становилось более открытым. Молодые езиды любили свою религию, но при этом хотели стать частью большого мира. Мы надеялись, что, повзрослев, сами станем учителями и перепишем историю так, чтобы в ней нашлось место езидам. Возможно, мы даже войдем в парламент и будем бороться за права своего народа. Тогда мне казалось, что план Саддама покорить нас когда-нибудь сработает против него самого.
4В 2003 году, через несколько месяцев после смерти моего отца, в Багдад вторглись американцы. У нас не было спутникового телевидения, чтобы следить за сражениями, как и сотовых телефонов. Так что мы не сразу узнали, как быстро был свергнут Саддам. Войска коалиции мчались мимо Кочо на пути в столицу, пробуждая нас от сна; по-моему, тогда я впервые увидела самолет. Мы не имели представления о том, сколько продлится война и какое влияние она окажет на Ирак. Честно говоря, мы надеялись, что после свержения Саддама станет легче покупать бытовой газ для кухни.
Самое яркое мое воспоминание первых месяцев после вторжения – потеря отца. Когда кто-то из езидов умирает, особенно внезапно и преждевременно, то траур длится долго и охватывает
