Наши дома в деревне были полны радостных голосов и криков играющих детей, и по сравнению с Кочо в лагере царила мертвая тишина. Нам даже недоставало былых споров между членами семьи; теперь они звучали в наших головах райской музыкой. У нас не было возможности работать или посещать школу, так что нам оставалось только скорбеть по умершим и пропавшим.
Мужчинам в лагере приходилось еще труднее. Работы не было, не было и машин, на которых они могли бы ездить на работу в город. Их жены, сестры и матери находились в плену, их братья и отцы погибли. До того как мои братья вступили в отряды пешмерга или устроились в полицию, мы получали только пособие для жертв геноцида от иракского правительства и от агентств. Его распределяла организация по защите прав езидов под названием «Язда», сформированная после резни в Кочо. Мы по-прежнему мчались к грузовикам за едой и иногда не успевали к раздаче. Они могли останавливаться сегодня на одном конце лагеря, а завтра – на другом. Иногда продукты казались гнилыми, и мы жаловались, что рис пахнет, как отбросы.
Женщины готовили и так усердно занимались уборкой, как будто надеялись этим воскресить своих мужчин и вернуться в родную деревню, к прежней жизни.
С наступлением лета я решила взять дело в свои руки. Я отправилась на работу на соседнее поле, где фермер-курд нанимал беженцев для сбора урожая дынь канталуп. «Проработаете весь день, мы накормим вас ужином», – пообещал он, и я оставалась на поле почти до захода солнца, срывая плоды с вьющихся стеблей. Когда он подал нам ужин, я чуть не подавилась. Это был все тот же прогорклый и пустой рис из лагеря. Я едва не расплакалась от того, как к нам относился этот фермер – как к отчаявшимся беднякам, которых можно кормить чем угодно, и они будут только благодарны.
«Мы люди! – хотелось мне крикнуть ему. – У нас были дома, мы жили нормальной жизнью. Мы не ничтожества!» Но я сидела тихо и жевала, как могла, эту вонючую еду.
Но вернувшись в поле, я еще больше рассердилась. «Ладно, сегодня я закончу работу, – подумала я. – Но завтра ни за что не приду сюда».
Тем временем работники заговорили про ИГИЛ. Для тех беженцев, которые покинули свои деревни до прихода террористов, мы, побывавшие в плену, были своего рода диковинкой, и они всегда расспрашивали нас о жизни при ДАИШ, как будто следили за сюжетом увлекательного боевика.
Фермер шел позади нас.
– Кто из вас был у ДАИШ? – спросил он, и другие показали на меня.
Я замерла. Я подумала, он скажет, как жалеет нас – мол, знай он, что в лагере есть беженцы из ИГИЛ, он бы относился к нам добрее. Но вместо этого он начал расхваливать пешмерга.
– С ДАИШ скоро будет покончено. Вы же знаете, на что способны пешмерга. Они делают великое дело и потеряли много людей ради освобождения Ирака.
– А вы знаете, сколько потеряли мы? – не удержалась я. – У нас погибли тысячи – только из-за того, что пешмерга решили отступить.
Фермер прекратил свои рассуждения и ушел. Ко мне повернулся рассерженный молодой езид:
– Не говори так больше, пожалуйста. Просто работай.
Когда день закончился и я подошла к главному, чтобы сказать, что я больше не буду работать на этого фермера, он недовольно посмотрел на меня.
– Фермер сказал, чтобы мы все больше не приходили.
Я почувствовала себя виноватой в том, что все потеряли работу. Но вскоре эту историю в лагере стали вспоминать как шутку. После того как я уехала и стала рассказывать о случившемся со мной по всему Ираку, один мой знакомый по имени Дауд посетил лагерь и пожаловался, что я слишком снисходительно отзываюсь о пешмерга.
– Надия должна рассказать всему миру о том, как они с нами поступили! – сказал он, и другие езиды рассмеялись.
– Она говорила это с самого начала, и нас всех даже уволили из-за этого!
Дималь появилась в лагере в четыре утра 1 января 2015 года. Она до сих пор дразнит меня за то, что я не проснулась – «Поверить не могу, что ты спала, пока я спасалась бегством!» – но я лишь крепко обнимаю ее в ответ. Иногда я отвечаю той же шуткой: «Я не спала ровно до четырех утра, но ты опоздала!» Я и вправду сидела допоздна, пока головокружение не сломило меня, а следующее, что я помню, – моя старшая сестра склоняется над моей постелью. Она бежала несколько часов вдоль границы с Турцией и Сирией, и ее ноги были расцарапаны до крови колючей проволокой. Могло быть и хуже – если бы ее обнаружили и пристрелили пограничники или она взорвалась бы, наступив на мину.
Возвращение Дималь можно было сравнить с исцелением большой раны. Но мы не испытывали счастья. Мы обнимались и плакали до десяти утра, а потом принимали гостей, которые плакали вместе с нами. Мы не говорили о других до следующего утра. Это было тяжелее всего – проснуться рядом с ней и услышать ее охрипший от слез голос:
– Надия, а где остальные из нашей семьи?
Позже в том же месяце удалось вырваться Адки. Мы с ума сходили от волнения – от нее было так мало известий. За несколько недель до этого одна женщина сбежала из Сирии и добралась до лагеря. Она рассказала, что была в Сирии вместе с Адки.
– Они поверили, что Адки – мать, и пока не приставали к ней.
Адки посвятила себя заботам о Миране, нашем племяннике.
– Она сказала, что, если я пообещаю вместо нее заботиться о Миране, она покончит с собой, – сообщила нам женщина. – Я посоветовала ее потерпеть – может, когда-нибудь нас освободят, но она слишком сильно горевала.
Услышав об этом, мы опасались самого худшего и начали оплакивать мою дерзкую сестру, спорившую с мужчинами, что она научится ездить на тракторе, и нашего племянника. А потом Адки вдруг позвонила Хезни.
– Они в Африне! – радостно воскликнул мой брат.
Африн располагался в контролируемой курдами части Сирии и не был захвачен ИГИЛ. Его защищали сирийские курды, и я подумала, что раз эти бойцы помогали езидам эвакуироваться с горы, то они помогут моей сестре.
Адки с Мираном сбежали из Ракки, и их укрыла семья одного арабского пастуха. Там они оставались около
