— Там разве нужен водитель? — удивился я.
— Я не водителем, — сказал дядя Валя.
— Но кем?
— Кем зовут… Если дам согласие. И можно совмещать…
— Здесь большие перспективы, — уверила Анна Трофимовна.
— Я еще не дал согласие! — нервно вскрикнул дядя Валя.
— Что ты, Валентин, что ты! — принялась успокаивать его Анна Трофимовна. Но, похоже, она его укоряла.
На мгновение мне представилось, что лыжи Анны Трофимовны качнулись и готовы опуститься на голову Валентина Федоровича, но мало ли что может померещиться на Аргуновской улице.
— Собака-то ваша жива?
— Жива. Толстая, сытая собака, — сказала Анна Трофимовна. — Мы ее хорошо кормим. Ничего не жалеем. Для нее, собаки…
Дядя Валя не сразу, но подтвердил кивком уверения Анны Трофимовны.
— А не приставят ли вас в прокате к ротану Мардарию?
— Зачем?
— Ну, чтобы водить его по Останкину для оказания услуг.
— При чем тут Мардарий? — сказал дядя Валя, не глядя мне в лицо. — Никаких Мардариев! Я не знаю никаких Мардариев!
— Вы волнуете Валентина Федоровича, — расстроенно сказала мне Анна Трофимовна. — А ему нужен покой после лыж…
— Извините, — смутился я. — Действительно…
— Тебе-то еще не предлагали дела в пункте проката? — спросил вдруг дядя Валя. — Ты у них тоже в списке.
— И что же я должен делать по этому списку?
— Не знаю… может, писать сочинения.
— Какие сочинения?
— Ну, для детей сочинения… Которые на дом. Или для студентов… Форма услуг.
— Чрезвычайно польщен. А по другим предметам им от меня ничего не надо?
— Для других предметов пригласят других.
— Валентин Федорович! — строго сказала Анна Трофимовна.
— Я ничего не говорил. Я ничего не знаю, — будто опомнился дядя Валя. — Ты от меня ничего не слышал.
— Я слышал, — сказал я. — А вы еще и не дали согласия.
— Валентин Федорович даст согласие, — пообещала Анна Трофимовна. — Но необходимо обговорить условия. Чтобы потом не жалеть об автобазе. Водители автобуса на дорогах не валяются.
Теперь Анна Трофимовна гордилась Валентином Федоровичем.
— Дядя Валя, утверждают, что вы хотите бункер завести?
— Кто? — встревожился дядя Валя. — Ка кой бункер? Никаких бункеров! Пошли, пошли! Все! Покой и отдых! Пошли!
И лыжники отправились в сторону улицы Кондратюка.
Стало быть, и меня решили приставить к делу! И какая же будет установлена плата, гадал я, за сочинения, скажем, для восьмиклассников и какая для балбесов выпускников? Сколько потянет образ Печорина и сколько — Беликова, добавка выйдет Беликову за футляр и насмешки гимназистов или скидка? Я было хотел заглянуть к Шубникову, но раздумал: если им надо, сами отыщут, кстати, может, у них возникнет и конкурс на исполнителей, а мои способности вызовут и не самые лестные оценки. Что было волноваться заранее… Впрочем, относительно своего устройства в пункт проката я и не намерен был волноваться.
«Но, может быть, — подумал я, — вовсе не лишним окажется пункт проката для москвичей? Вдруг Шубников и Бурлакин остепенились, вдруг их порывы благородны и честны, а мы записали их в разбойники, подозреваем неизвестно в чем. Ведь если дать человеку с головой, выдумкой и энергией волю, он сообразит и устроит такое, что десять министерств не одолеют. И отчего же не нужны Останкину наемные коты?»
Но тут же я и охладил себя. Подумал: а не подбирается ли к нам Любовь Николаевна с другого бока, желая добиться от нас того, чего не смогла добиться в мае и летом? Не собирается ли она воздать нам за непослушание: не следуете моим советам, так будьте лишь исполнителями школьных программ и наемными котами. Однако и эти мысли следовало оставить. В них были очевидные упрощения. И не знал я, как относится Любовь Николаевна к делам на улице Цандера.
При встрече с Михаилом Никифоровичем я между прочим спросил, призывали ли его Шубников и Бурлакин. Выяснилось, что призывали. К чему и с какой целью, Михаил Никифорович мне не сказал. Михаил Никифорович был задумчив, курил. Я узнал от него, что послезавтра Любовь Николаевна покинет его квартиру.
— Куда же она съедет? — спросил я.
— В общежитие на Кашенкин луг, — сказал Михаил Никифорович.
— Это же почти Останкино, — покачал я головой.
— Да, — согласился Михаил Никифорович, — только за телецентром.
— А почему именно в общежитие? — запоздало удивился я.
Михаил Никифорович разъяснил, что в общежитии на Кашенкином лугу у Любови Николаевны есть знакомые отделочницы и они взялись ее поселить.
— Повезет отделочницам, — сказал я, но сразу же перевел разговор: вдруг ирония моя могла показаться неприятной Михаилу Никифоровичу? — И что же ты ответил на призыв Шубникова?
— А ничего не ответил, — сказал Михаил Никифорович.
— Дядя Валя собрался к нему. Но какие-то там тайны. И будто бы дядя Валя чего-то стыдится…
— Похоже, — кивнул Михаил Никифорович.
Вот и весь разговор.
Глава 38
Через день Любовь Николаевна переехала на Кашенкин луг. Ей бы исчезнуть из квартиры Михаила Никифоровича в мгновение, как случалось прежде, а она потратила на сборы весь вторник. Михаил Никифорович работал днем, до трех часов. Уходил утром в аптеку. Любовь Николаевна возилась с какими-то тряпками; вернулся — чемоданы ее были раскрыты. Он спустился на лифте, дышал морозным воздухом, слушал споры и исповеди в автомате на Королева, появился в квартире снова, а Любовь Николаевна собиралась будто бы в курортную местность с игорными домами и толпами Лоллобриджид. В общежитии ее чемоданы могли смутить неустроенных девушек, а то и вызвать беспорядки. В последние дни разговоры Михаила Никифоровича с Любовью Николаевной были служебными, проживало бы в квартире третье лицо, они бы обменивались вынужденными словами через это третье лицо. Сейчас же Михаил Никифорович решил сказать Любови Николаевне о нравах в общежитии и ее чемоданах.
— А вам-то какое дело? — резко сказала Любовь Николаевна.
— Никакого… — растерялся Михаил Никифорович.
— Ну и помалкивайте! — предложила Любовь Николаевна. И тут же потребовала: — Вы бы лучше помогли чемоданы закрыть! Наступили бы на крышку. Вы же тяжелый.
Михаил Никифорович поднялся как бы с ленцой, нехотя, а сам взволновался. Вещи, уложенные в чемоданы, Любовь Николаевна прикрыла льняными скатертями, чемоданов было три, а вещей хватило бы на семь. Михаил Никифорович, надавливая на кожаные крышки коленями, сумел укротить сопротивление формы. Затянули они вместе с Любовью Николаевной ремни. Любовь Николаевна раскраснелась, капельки пота поблескивали на ее носу и над верхней губой:
— Ну вот! Хоть на что-то сгодился мужик.
Михаил Никифорович поглядел на нее, но тотчас взглянул на окна. Занавеси и ламбрекены висели.
— Это все ваше! Ваше! — успокоила его Любовь Николаевна. — Это я не беру.
— Я их выкину, — сказал Михаил Никифорович.
— Не выкинете, — уверила его Любовь Николаевна. — Они украшают квартиру.
— Выкину, — повторил Михаил Никифорович и пошел на кухню.
— А выкинете, будете дураком! — понеслось ему вдогонку.
Михаил Никифорович чуть было не ответил ей, но опустился на табуретку и взял в руки «Вечернюю Москву». Что она, скандал, что ли, желает устроить? Слова, какие ему явились для ответа, были самые базарные.
