Утром Шубников хоть и невыспавшийся, но после энергичной гимнастики и душа в деловых устремлениях вошел в Ищущий центр проката. Одет он был так, будто собирался по вызову в солидное учреждение, но в такое, где уважают особенности художнических натур, а потому позволил себе вместо галстука повязать тонкий пестрый платок. Однако в учреждения ходил не Шубников, а директор Ольгерд Денисович Голушкин. Шубников велел сейчас же кликнуть Бурлакина, но вспомнил в досаде, что Бурлакин сегодня не придет. Бурлакин и не думал бросать службу, признавая прокат баловством и выделив для него выходные и библиотечные дни. Был повод Шубникову опять посетовать на одиночество и замкнутость его натуры в толпе. Но кабинет посетил директор Голушкин. Голушкин был курносый, важный и хитрый. Разговоры с Шубниковым из гонора и с высоты должности он начинал как начальник, но уже через несколько фраз выглядел чуть ли не курьером, готовым лететь с пакетом в Бирюлево-Пассажирское. Выгоды сотрудничества с Шубниковым уже ощущались его карманом, а рисковать Голушкин привык, походив и в гардеробщиках, и в инкассаторах, и в судебных экспертах, и в дегустаторах шоколадной фабрики. Да и догадывался он о Любови Николаевне, уползать же от нее в кустарники было поздно. Шубников разъяснил Голушкину ненормальность ситуации с парикмахерской, неразумно было не подчинить частную службу быта службе генеральной.
— Справедливо, — сказал Голушкин. — Это уладим.
— И еще, — пришло в голову Шубникова. — Надо подумать о новой услуге. У нас должны появиться антропомаксимологи.
— Это кто такие? — спросил Голушкин.
— Свежий ручей науки, — объяснил Шубников. — Резервы возможностей организма. Мать поднимает грузовик, под которым ее ребенок.
— Ну, это понятно, — успокоился Голушкин. — Это перспективно.
Об антропомаксимологии Шубников узнал случайно, взглянув нынче мельком на спортивную газету, приклеенную к фанере на Кондратюка. Строчки ее сейчас же подсказали Шубникову решения, чрезвычайно далекие от мыслей отцов антропомаксимологии, названных в газете Икарами двадцатого века. В их мысли он и не думал вчитываться.
— Но ведь в управлении могут и удивиться, — снова стал важным директор Голушкин. — Вдруг ручей не наш. Не останкинский.
Голушкин давал понять, сколь трудными могут оказаться его хлопоты в учреждении и какой он государственный человек в сравнении с новыми порханиями наук.
— Это для ваших плеч, Ольгерд Денисович, — поощрил его Шубников. — Для ваших-то плеч — быть директором картины, и не на каком-нибудь «Мосфильме»! А то прокат!
Вся государственность спадала с Голушкина, когда Шубников производил его в директоры картины. Или продюсеры.
— Осуществим, — пообещал Голушкин.
— И что значит — удивятся? — сказал Шубников. — Хорошо, что удивятся. Будущее начинается с удивления. Чем сильнее удивятся, тем скорее привыкнут.
И Голушкин отбыл осуществлять. Шубников знал, что осуществит Любовь Николаевна, но на поверхности жизни должно было происходить чиновное движение бумаг. В минуты счастливых спокойствий и самому Шубникову могло показаться, что никакой Любови Николаевны вовсе нет.
Дело с антропомаксимологией как с видом услуг было административно решено к обеду, и Игорю Борисовичу Каштанову спустился заказ сочинить оду для электрического табло. Отвлекало и нервировало Шубникова ожидание Михаила Никифоровича. Однако Михаил Никифорович не приходил… Не пришел он и на второй день. И на третий. Нетерпение Шубникова, вызывавшее в бессонные часы сомнения и досаду, обернулось чуть ли не ненавистью. «Ах вот ты какой! Да тебя стоит стереть в порошок!» Но выражение вышло скорее аптекарское, и Шубников отчитал себя. Зачем же злиться на человека, если ему недоступно понимание высшего? Ему следует сострадать…
На четвертый день Михаил Никифорович явился, и Шубников сразу понял, какова будет рецензия.
— Это неправда, — сказал Михаил Никифорович, положив рукопись на стол Шубникова.
— Ни капли правды? — язвительно спросил Шубников.
— Капли есть, — сказал Михаил Никифорович. — Случаи, которые ты описал и перечислил, были.
— Ну так что же! — вскричал Шубников.
— Неправда то, к чему ты желаешь меня подвигнуть, — сказал Михаил Никифорович.
— Значит, бросить все, что мы делаем?
— Какое отношение имеет ваше дело к тому, что ты написал? Останкино оно не улучшит. Да вы и навязываете себя Останкину.
— Мы никому ничего не навязываем, — с достоинством произнес Шубников. — К нам идут, едут, плывут и прилетают.
— Возле вас сытые проголодаются.
— Помарки неизбежны. Особенно в поиске. И вначале. Но мы не для аппетитов потребителей, ты ошибаешься.
— Хорошо, коли так. Но пока до свидания.
— Ты пожалеешь! — зло сказал Шубников. Или зловеще.
— Понимать как угрозу? Предупреждение уже было сделано…
— Рассуди сам.
— И что же, вы полагаете меня взорвать?
— Необязательно, — жестко сказал Шубников. — Но вдруг ты станешь свидетелем такого, от чего тебе будет стыдно и горько, и ты ощутишь себя виноватым?
— Присутствует ли честь в вашем предприятии?
— Ты напрасно оскорбляешь нас, подозревая в отсутствии чести. И дорого обойдется Останкину и тебе твое упрямство или неприязнь к нам, — произнес Шубников с грустью и с жалостью к Останкину и Михаилу Никифоровичу.
— Приму к сведению, — сказал Михаил Никифорович и покинул Ищущий центр проката.
Шубников рассвирепел, обиженным зверем метался по кабинету. Он был готов уничтожить саботажника и предателя. «Предатель! Предатель!» — шептал Шубников. Отчего Михаил Никифорович выходил предателем, Шубников не задумывался. Предатель, и все. Был рядом, обнадеживал участием, а взял и изменил делу. Да и более ярые мысли могли прийти
