— Ну хорошо, — не отставал Голушкин. — Вы бы хоть выбрали минутку и приняли Тамару Семеновну.
— Какую еще Тамару Семеновну?
— Ну как же, Тамара Семеновна Каретникова — староста всего потока, — сказал Голушкин. — Она первая пришла с заказом на уроки Высшего Света. По вашему интересу я наводил о ней справки, она…
— Вспомнил! — оживился Шубников. — Ее приму! «Почему бы и не Тамара Семеновна?» — воодушевляясь, подумал Шубников.
А Голушкин сумел просунуть в его заботы слова об Институте хвостов.
— Это вы сами, сами! — махнул рукой Шубников.
— У них претензии… аптечного характера, — сказал Голушкин.
— Ну вот и сами, сами решите! — покривился Шубников.
— И они, — продолжил Голушкин, — могли бы заказчиками участвовать в массовом гулянье. У них юбилей или что-то вроде…
— Институт хвостов? — удивился Шубников.
— Да, тот самый институт…
— Это любопытно. Это ценно! — сказал Шубников. — Это неожиданно. Но ведь придется изменять программу…
И сейчас же мысли художественного руководителя приняли новое направление.
Научно-исследовательское учреждение, упомянутое Голушкиным, называлось Институтом хвостов[8] только в просторечье. Причем называлось так без ехидства, без незаслуженных намеков, а для удобства общения: академическое наименование института, произнеси кто его, долго бы висело в воздухе. Да и какие могли родиться ехидства и намеки, если институт занимался переселением наружного органа и частей тела, которыми располагали люди и животные. В институте, в клетках, имелись и грызуны, и обезьяны, и особи кошачьих, и даже завезенные из лесов Амазонки мраморные броненосцы, но движение научных идей привело к убеждению, что целесообразнее всего привлекать для опытов телят. Выбор животных, и сам по себе удачный, вызвал и побочные результаты. В науке, как известно, эксперименты, и при заблуждениях ученых умов, ведут к прогрессу. И, естественно, опыты промежуточные, опыты ошибочные и просто безалаберные предусматриваются как необходимые, и их должно быть куда больше, нежели опытов, в коих на глазах у теоретика срывается с ветки яблоко. Таких, может быть, и вовсе не бывает. Но если в других институтах материалы неудачных работ недальновидно списывались в отходы, то здесь они справедливо распределялись между сотрудниками. А потому в их домах всегда предлагали гостям нежные котлеты и отбивные, не лишним оказывались и пальто из телячьих шкур, пошитые кому — мехом наружу, кому — мехом внутрь. Менее интересными получались из тех же шкур головные уборы. Но в конце концов институтские модники обзавелись чрезвычайно эффектными косматыми шапками, хоть им и пришлось ждать — не сразу удалось выбить волков из республики Коми для охраны подопытных животных в вольерах. Что же касается обиходного, но отнюдь не фамильярного названия учреждения, то и тут были свои резоны. Научной программой предписывалось пересаживать всякое, и программа не отменялась, но пока счастливее всего удавались в институте переселения хвостов. Чудеса тут какие-то творились! Прижившиеся хвосты будто расцветали, удлинялись, обрастали шерстью яков или хотя бы покрывались голубым пухом. Иронисты-завистники ухмылялись: к чему все труды? Институт создан для человека, а хвоста у человека нет. Ну и что, и что, горячились в ответ патриоты, сейчас нет, а завтра вдруг будет. Так или иначе, хвосты стали профильными для института. Ему и в планы вписывали прежде всего хвосты: хоть это пересаживается, глядишь, начнет прирастать и другое. К тому же, имея в виду этику и общественные науки, пересадка хвостов выглядела наиболее пристойной; если бы начались приращения наружных органов и частей тела, могли бы возникнуть нравственные и прочие неловкости. И уж совсем подкупало то, что ни в одной развитой стране, даже в Японии, так далеко с хвостами не заехали.
— Да, да! — сказал Шубников. — Будем менять сюжеты балаганов, фейерверков, ледяных гор.
— Каких ледяных гор? — засомневался Голушкин. — Все ведь растает…
— Будут ледяные горы и дворцы похлеще, чем в Саппоро, — уверил его Шубников. — Но какие претензии у института?
— Претензии… — вздохнул Голушкин.
К телятам в этом году решили прибавить овец и тихоокеанских каланов. Овец выделили, шерстяных, бурдючных и мясных, а каланов — нет. Четырех каланов попросили напрокат в Палате Останкинских Польз. Их доставили в институт, устроили им ванны с булыжной галькой у бортов и с водой от берегов Камчатки, но на пятый день вместо морских бобров в ваннах плавали медицинские эластичные пояса и корсеты для поврежденных позвоночников.
— Аптека! — разъярился Шубников. — Аптека! И этот!.. Доставьте им новых каланов. Извинитесь и доставьте! Но они всерьез намерены стать заказчиками гулянья?
— Всерьез. Однако у них странные пожелания…
— Пожелания оформите и положите мне на стол. Чем страннее, тем увлекательнее! Но каков негодяй аптекарь!
— Вряд ли это он… — деликатно возразил Голушкин. — Если бы он. А то как бы не вышло что серьезнее и опаснее. Надо искать глубже, чтобы дать отпор…
— Ищите! Ищите! — нетерпеливо сказал Шубников. — Если даже не он, все равно негодяй!
Привиделась Шубникову картина: по улице Королева идут Любовь Николаевна и аптекарь, лица их — веселые, они несут сумки с провизией и вот сворачивают к подъезду Михаила Никифоровича. Шубников в ярости сломал стек, неизвестно как оказавшийся в его руках.
— Относительно отдела «Ты этого хотел. Но сам делать не стал бы», — напомнил о себе Голушкин. — Люди подобраны. Положение выработано. Вот оно.
Шубников настороженно взглянул на Голушкина — не в чтецы ли мыслей преобразовывался бывший судебный эксперт и гардеробщик?
— Ваш… — Голушкин замялся, — э-э… Мардарий проявил внимание к практике нового отдела. Он хотел бы сотрудничать.
— Он заходит сюда? — удивился Шубников, сказал холодно: — Я подумаю.
Вот ведь стервец оказался Мардарий!
Сейчас же сквозь стены было сообщено: прибыла староста потока Тамара Семеновна Каретникова, ожидает приема. И Голушкин поспешил встретить гостью.
Тамара Семеновна вошла. «Она мила», — подумал Шубников. На ней была короткая, выше колен, шубка в белых и рыжих разводах жесткого меха. «Из телят, что ли?» — мелькнуло у Шубникова. Пребывание на разных ступенях останкинской лестницы не позволило ему подойти к старосте потока и принять ее шубку. Когда же шубка и шляпа повисли на крючке, Шубников увидел, что Тамара Семеновна пришла к нему в забытом нынче костюме. Она пришла в матроске! В детстве Шубников был влюблен в девочку, носившую матроску. И тонкий запах духов, названия которых Шубников не помнил, Тамара Семеновна принесла из его детства. Теми же духами упоительно пахло от мамы девочки в матроске, красивой загорелой женщины с бирюзой в серьгах и браслетах у благородных запястий. Та женщина однажды приласкала маленького Шубникова, сказала: «Какие живые у него глаза. Он себя еще проявит». И две намеренные соломенные косички Тамары Семеновны напомнили о девочке из сладкой поры Шубникова. Он разволновался. И радость, и синяя тоска по детству, и жалость к самому себе пришли к Шубникову.
Просьбы или пожелания Тамары Семеновны казались исключительно уроков Высшего Света с погружением. Преподавание
