Но все эти его сегодняшние гадания сами показались Шеврикуке вздором. Однако Стиша несомненно озадачила его. Она явно направляла на него некое свое усердие. Одной ли ее это была затея или она способствовала кому-то, Шеврикука судить не мог. «Постой! — сказал себе Шеврикука. — А когда она прижималась ко мне…» Да, случились мгновения, когда Стиша прижалась к нему, а Крейсер Грозный вместе с отважными бегунами уносился под сень берез и лип. Шеврикука опустил пальцы в карман джинсов и в одном из них, заднем, запертом «молнией», обнаружил бумажный листок, скрученный в трубочку. Такие трубочки с посланиями, вспомнилось Шеврикуке, называли цидульками. И вот что он прочел на листочке, выведенное детскими печатными буквами: «Д. Шеврикука! Прошу! Ожидаю в Ботаническом саду у маньчжурского ореха в одну из сред в три часа дня. Очень прошу! В. В.». О надеждах Увеки Увечной, связанных с ним, Шеврикукой, шептала Стиша. «Д. Шеврикука» — это как понимать? «Дорогой», «Достопочтенный», «Достаточно уважаемый» или даже «Доктор»? А «В. В.»? «Векка Вечная» или «Ваша Векка»? Не хватало еще «Ц»! Но откуда Увека Увечная, ко всему прочему находящаяся теперь как будто бы в холодной, могла узнать о времени услад Шеврикуки в турецкой мыльне, если он сам о них не догадывался? Или это пшеничнокосая Стиша с хитрыми зелеными глазами накорябала приглашение к маньчжурскому ореху? Да и произрастают ли у нас в Ботаническом саду маньчжурские орехи? «В одну из сред в три часа дня…» «Как же! Сейчас и побегу!» — мрачно пообещал кому-то Шеврикука.
Нет, решил Шеврикука, из-за Стиши, даже если Малохол и наблюдал за ее затеями и подсовываниями бумажки, а сам не был к этому подготовлен, он не мог потерять рассудительность. Но вдруг за два года Малохол стал не тот? Опять же вряд ли. Не доносилось об этом ни сведений, ни слухов. Впрочем, нынче все меняется в мгновения, Шеврикука не знал, в какие предприятия потянуло, скажем, встрять Малохола. Неужели Малохол посчитал общения с ним, Шеврикукой, опасными для себя? Это было бы удивительно… Так или иначе, о профилактории в Сокольниках предстояло забыть. И не думать о нем как о возможном укрытии. А порой Шеврикуку успокаивала мысль о том, что у него есть место, где можно уберечься. Именно замереть и пропасть. Или хотя бы загулять. В Китай-городе ему дали понять, что пропажа двухстолбового домового Шеврикуки будет сейчас же обнаружена. А загулять? Да гуляй себе с кем хочешь, сколько хочешь и где хочешь.
Но на Малохола Шеврикука обиделся. Все принимал во внимание и допускал даже (при двух вариантах понимания ситуации) разумность решения Малохола, но истребить в себе обиду не мог. «Да пусть он теперь ко мне когда-нибудь сунется!» — обещал Шеврикука. Опять же неизвестно кому.
Он пропылесосил квартиру пенсионеров Уткиных. Уткины недавно приезжали с дачи в Москву за продовольствием и радовались чистоте комнат, половиков, кастрюль, запонок, занавесей, постельного белья в шкафу. И конечно, малахитовой вазы. И семейной гордости, печки Чуда, из довоенных годов, а может быть, и из прошлого мирно-просвещенного столетия. Супруга Уткина пожелала приготовить в Чуде пироги с вишней, яблоками и крыжовником. Чудо и уехало на дачу. Успокоило и удивило Уткиных примирительное состояние цифр расходов и оплат в книжке коммунальных платежей. Как бы ни бесились, кусая банкноты, носители энергий, как бы ни дурели в брызгах и пене их погоняльщики, Шеврикука находил способы не затруднять ответственных съемщиков квартир, в каких он позволял себе отдыхать.
«Нет, надо было ответить Малохолу!» — Опять ропот возник в Шеврикуке. И сейчас же последовал ответ: «Сиди! Сиди! И именно отдыхай…»
Вспомнилось Шеврикуке. Ну, определим сейчас: не сам слышал. А скажем: читал. Хотя и не читал. Барин, при случае простец, при случае оригинал, граф Федор Григорьевич Орлов, бывавший и на Покровке, в доме Тутомлиных, и несомненно известный Гликерии, привнес в обиход науку «фифиологию», какая учила пользоваться особенностями людей, превратностями и шутками житейских обстоятельств. По «фифиологии» Ф. Г. Орлова, наивысшим из искусств было искусство — терпеливо сидеть в засаде и хватать случай за шиворот. Да, согласился Шеврикука, ему нужно теперь терпеливо сидеть, но вовсе не в засаде, а в охороне, чтоб самому не быть схваченным за шиворот.
И вот, пребывая в крепости служебных приложений сил и имея в кармане почти что охранную грамоту — бумагу о проведенном с ним упреждающе-назидательном Увещевании (а не листочек, подсунутый ему, можно посчитать, интриганкой Стишей, раздразнившей Малохола; трубочку-цидульку ее с приглашением к маньчжурскому ореху Шеврикука сжег), он в квартире Уткиных включил телевизор. Нырнул в московскую программу. И ему сразу же пообещали показать прямой репортаж. Но на экранах и так Шеврикуке все виделось выпрямленным. Сейчас же, как выяснилось, требовался вертикально-прямой репортаж. Настоящие мужчины штурмовали Останкинскую башню. На Башню их и заманивали словами: «Только здесь вы проявите себя настоящими мужчинами». Толпа, топотавшая на днях в сопровождении Сергея Андреевича Подмолотова вблизи профилактория, оказывается, уже сегодня днем рвалась к наслаждениям «Седьмого неба». Стало быть, репортаж был никакой не прямой, а записанный на пленку и успевший превратиться в консервное изделие, бланшированное в масле. Прямой наводкой телекамер смогли показать лишь победителей жизнеутверждающего забега за столиками поднебесного ресторана. Они либо обменивались мнениями в ожидании официанток и блюд, либо молчали, приглашая телезрителей в глубины миросозерцаний. Естественно, за столиками победителей (Шеврикука расстроился бы, коли б вышло иначе) сидели Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер Грозный, и его японский друг Такеути Накаяма. Очаровательная дама в вечернем туалете Тамара Ракита, хозяйка культурно-эротических программ
