— Но клятва была.
— Была или не была, кто знает. И клятва ли? Может, некое вынужденное обещание. Или обязательство, вырванное обманом, страхом, болью, боязнью принести беды другим. Или вызванное несуразностями обстоятельств жизни.
— Всему нужно найти оправдания.
— Но великодушно ли было с твоей стороны напоминать женщине о ее… о тяготящих ее обстоятельствах?
— А может, я тогда самому себе напоминал о дурной клятве, чтобы не втравиться в совершенно ненужную мне затею…
— И все же втравишься, втравишься!
— И клятва та уже приводила к действиям, добру не служившим…
— Не клятва! Это не клятва!
— Ну, пусть даже и обязательство… У меня иные житейские правила, и я не хочу…
— А если Гликерия Андреевна желает освободиться от этого обязательства, оно ее тяготит, оно ее губит, но сейчас есть возможность освободиться от него, отчего же ты, Шеврикука, не хочешь помочь ей в этом?
— Не верю я в то, что она сама желала и теперь желает…
— А ты поверь! Ты несправедлив, ты неправ, Шеврикука, и ты сам понимаешь это!
— У Гликерии Андреевны — свое. У меня — свое.
— Ведь ты же думаешь о ней! И не перестаешь думать!
— Бинокль я для нее добуду. Если такой бинокль есть. И все.
Шеврикука замолчал. Он знал Дуняшу-Невзору и полагал, что она не выдержит и сразу же примется говорить и о втором предмете. Но молчала и Дуняша.
— У вас там все по-прежнему бурлит и клокочет? — спросил Шеврикука. — Крушат казематы и с цепей срываются?
— Да. Бурлит и клокочет. Но не по-прежнему, а куда круче.
— Мрачные непрошеные гости в ваши Апартаменты более не являлись?
— Пока не являлись. Однако все это — наше. Но — не твое! — резко сказала Дуняша.
— Именно так, — согласился Шеврикука. — А потому, если нет еще каких дел, можно и разойтись.
— Да, — кивнула Дуняша. — И разойдемся.
— Когда добуду бинокль, не знаю. Вдруг и завтра. А то уйдет и неделя.
— Не тяни.
— Вы явитесь за ним? Или мне дать весть?
— Дай ты.
— Хорошо.
И разошлись.
— Погоди! — остановила Шеврикуку Дуняша. — Увека Увечная рвется в Самозванки. В Марины Мнишек! Имей в виду!
— Мне-то что? — холодно сказал Шеврикука. Хотел было поинтересоваться, не носили ли мантильи в Венеции на известных маскарадах, все скрывавших и всех уравнивавших, и не пригодится ли мантилья и зимой в Оранжерее. Но раздражать Дуняшу не стал.
«Бинокль добудет Пэрст-Капсула, — решил Шеврикука. — Если бинокль и впрямь есть».
Утром о бинокле было сказано Пэрсту-Капсуле. Пэрст выслушал Шеврикуку с вниманием, кивнул, мол, буду прилежным. О томлении всей своей сути он не счел нужным напоминать Шеврикуке, а может быть, томление временно не тяготило полуфаба или было отменено поручением. Шеврикука туманно намекнул на то, что в доме Тутомлиных на Покровке возможны и занимательные прогулки для любопытного, конечно, существуют сложности и опасности, а потому отваге и зоркому глазу там должно сопутствовать хладнокровие. Пэрст-Капсула опять кивнул: да, понял, буду прилежным.
В одиннадцать вечера бинокль был доставлен Шеврикуке.
Милая штучка, думал Шеврикука, разглядывая бинокль, конец восемнадцатого, светло-палевый перламутр с переливами, бронза (или латунь?), винт — не из платины ли, а поставишь на стол — будто две башни с мостами, два донжона. Откуда его привезли? Из Германии? Из Франции? Из Голландии? Наверное, из Франции, раз донжоны. Именно для трагедий Озерова и танцев Истоминой. Милая штучка, милая…
— Внутри него нечто есть, — сказал Пэрст-Капсула.
— Ты его разбирал?
— Нет. Но внутри него есть нечто. Я вижу это.
— Бинокль лишь футляр?
— Нет. Бинокль и есть бинокль. С ним можно идти в театр и теперь. Но внутри него помещено нечто, не имеющее к нему отношения. Оно твердое, и я могу…
— Не надо, — быстро сказал Шеврикука. — Это не моя вещь. Я лишь оказываю с твоей помощью мелкую услугу знакомым.
Произнеся слова о мелкой услуге, Шеврикука почувствовал неловкость. Не обидел ли он и сейчас Пэрста-Капсулу небрежным унижением степени важности услуги, не признал ли тем самым его мальчонкой на побегушках?
— Полагаю, что поиски предмета не были легкими, — ответственно выговорил Шеврикука, — а потому прошу принять мои признательность и благодарность…
— Да, легкими не были, — согласился Пэрст-Капсула. — Прятавший знал, куда положить бинокль. Но я не жалею о прогулках по дому. Хотя, как вы знаете, я был там не впервые. Но в прошлый раз было не до прогулок.
— Я догадываюсь, — кивнул Шеврикука.
— Вы были правы. Любопытному и умеющему проникать там доступны занимательные открытия.
Было очевидно, что занимательные открытия Пэрстом-Капсулой совершены, он не прочь, коли возникнет в этом нужда, Шеврикуке о них поведать, но готов и помолчать. Шеврикука чуть было не принялся расспрашивать следопыта и добытчика антикварно-исторических вещей и потрепанных портфелей о покровских открытиях, но сообразил, что проявит себя личностью неосведомленной, малосведущей, возможно, потеряет в глазах Пэрста-Капсулы лицо, да и все, связанное с Гликерией, он желал от себя отдалить, а потому лишь спросил, и то как бы между прочим:
— И по лабиринту Федора Тутомлина погулял?
— Был и в лабиринте. Бинокль не из лабиринта. Лабиринт шутейный. Для глупых. И не умеющих считать. Паутина, сплетенная лишь с тремя подвохами.
— Так оно и есть, — важно, как бы подтверждая знания Пэрста-Капсулы, согласился Шеврикука.
На память ему пришел заросший щетиной ушастый мужик, преподнесенный на днях телевидением и пробормотавший: «От синего поворота третья клеть… Четвертый бирюзовый камень на рукояти чаши…» Не увиделись ли Пэрстом-Капсулой синий поворот и бирюзовый камень? Но сейчас же ушастого мужика отогнало от Шеврикуки иное соображение.
— А ведь у Петра Арсеньевича была палка… — прошептал Шеврикука. — Я его всегда видел с палкой. Или с посохом. Или с тростью.
На посохи опирались коричневые странники, добытые Пэрстом-Капсулой в марьинорощинском раскопе. «Трость» — Шеврикука вписал вчера в клеточки кроссворда, уважив вопрос: «Оружие истинных джентльменов».
— У Петра Арсеньевича… была палка… — говорил Шеврикука вслух сам себе. Но добавил и для Пэрста-Капсулы: — У знакомца моего… того, что на Кондратюка… чей портфель ты… У него была палка… Набалдашник с инкрустацией… А ведь он мог держать что-нибудь в набалдашнике. Или в самой палке… Как в покровском бинокле…
— Мне начать поиски? — спросил Пэрст-Капсула.
— Нет, это я так… — неуверенно сказал Шеврикука. — Просто размышляю…
Он замолчал, понимая, что лукавит. Просить, а уж тем более приказывать поискать палку Петра Арсеньевича он не стал, но вот если бы Пэрст-Капсула ощутил его необъявленное желание и отважился предпринять что-либо сам, поводов для досады у Шеврикуки не возникло бы.
— Да ладно с ней, с палкой-то этой, — сказал Шеврикука. — И с набалдашником.
И отпустил Пэрста-Капсулу, пожелав тому удачливо отдыхать и развлекаться.
Обегая вниманием почтовые ящики жильцов, не тлеет ли где среди газет чья-нибудь злодейская сигарета, в одном из них Шеврикука углядел свернутую в трубочку бумагу. Вроде той цидульки, что вместила в его карман ловкая рука пшеничнокосой Стиши. И на этой бумаге опять же детскими печатными
