— Во всяком случае, не от тебя. Почему ты ничего не сказал?
— Я узнал об этом только вчера.
— Врешь.
— Да, — ответил я, — вру. Я не хотел тебе этого говорить.
— Ты мог бы преспокойно мне это сказать. А почему бы и нет?
Я молчал.
— Никак не мог решиться, — пробормотал я.
Она рассмеялась.
— Почему? Мы были некоторое время вместе и, надо сказать, не строили никаких иллюзий на этот счет: просто один использовал другого, только и всего. Теперь нам суждено расстаться. Ну и что же?
— Я тебя не использовал.
— А я тебя — да. И ты меня тоже. Не лги! В этом нет необходимости.
— Я знаю.
— Хорошо, если бы ты все-таки перестал врать. Ну хотя бы напоследок.
— Я постараюсь.
Она бросила на меня быстрый взгляд.
— Итак, ты сознаешься, что лгал?
— Я не могу ни сознаваться в этом, ни отрицать этого. Ты вольна думать все, что хочешь.
— Так просто, да?
— Нет, это вовсе не просто. Я уезжаю, правда. Я тебе даже не могу объяснить почему. Вот все, что я могу тебе сказать. Это как будто кто-то должен уйти на войну.
— Должен? — спросила она.
Я молчал, вконец измученный. Мне надо было выдержать.
— Мне нечего добавить, — выдавил я наконец из себя. — Ты права, если речь здесь может идти о правоте. Согласен, я лгун, обманщик, эгоист. Но, с другой стороны, это не так. Кто может во всем разобраться в такой ситуации, где правду трудно отличить от неправды?
— Какая сторона важнее? Что перевешивает?
— То, что я люблю тебя, — произнес я с усилием. — Хотя сейчас, может быть, и не время об этом говорить.
— Да, — ответила она неожиданно мягко. — Сейчас не время, Роберт.
— Почему? — возразил я. — Этому всегда время. Я видел ее страдания, и они причиняли мне боль, словно я порезал руку острым ножом. Мне так хотелось все изменить, но в то же время я отчетливо понимал, что все это всего-навсего жалкий эгоизм.
— Неважно! — воскликнула она. — Как видно, мы значили друг для друга меньше, чем нам казалось. Мы оба были лгунами.
— Да, — сказал я смиренно.
— За это время у меня были и другие мужчины. Не только ты.
— Я знаю, Наташа.
— Ты знаешь?
— Нет! — ответил я резко. — Я ничего не знал. Я этому никогда бы не поверил.
— Можешь поверить. Это правда.
Я видел в этом всего лишь выход для ее невероятной гордости. Даже сейчас я не верил ей.
— Я верю тебе, — сказал я.
— Вот уж не ожидала.
Наташа вздернула подбородок. Она мне очень нравилась в такой позе. Я был в отчаянии, как и она, только ее отчаяние было сильнее. Тому, кто остается, всегда хуже, даже если он — нападающая сторона.
— Я люблю тебя, Наташа. Я хотел, чтобы ты это поняла. Не для меня. Для тебя.
— Не для тебя?
Я понял, что снова допустил ошибку.
— Я беспомощен! — воскликнул я. — Неужели ты не видишь?
— Просто мы расходимся как равнодушные люди, которые случайно прошли вместе отрезок пути, никогда не понимая друг друга. Да и как нам было друг друга понять?
Я полагал, что снова подвергнусь нападкам за свой немецкий характер, но чувствовал, что она выжидает. Предвидеть она не могла только одного что я не стану возражать. Поэтому она отступила.
— Хорошо, что так получилось, — произнесла она. — Я все равно собиралась тебя оставить. Не знала только, как это тебе объяснить.
Я знал, что должен ответить. Но не мог.
— Ты собиралась уйти? — наконец решился я.
— Да. Уже давно. Мы слишком долго были вместе. Такие связи, как наша, должны быть короче.
— Да, — согласился я. — Спасибо тебе за то, что ты не поспешила. Иначе я бы погиб.
Она обернулась ко мне.
— Зачем ты снова лжешь?
— Я не лгу.
— Все слова! Всегда у тебя слишком много слов. И всегда ведь к месту!
— Только не теперь.
— Не теперь?
— Нет, Наташа. Никаких слов у меня больше нет.
Мне грустно и неоткуда ждать помощи.
— Опять слова!
Она встала и схватила свою одежду.
— Отвернись, — сказала она, — не хочу больше, чтобы ты так смотрел на меня.
Она надела чулки и туфли. Я смотрел в окно. Окна были распахнуты, было очень тепло. Кто-то разучивал на скрипке «La Paloma»[41], без устали повторяя первые восемь тактов, каждый раз делая одну и ту же ошибку. Я чувствовал себя мерзко, я ничего больше не понимал. Мне было ясно только одно: если б я даже остался, теперь всему пришел бы конец. Я слышал, как Наташа сзади меня натягивала юбку.
Я обернулся на скрип двери и встал.
— Не провожай меня, — сказала она. — Оставайся здесь. Я хочу выйти одна. И не появляйся больше. Никогда. Не появляйся больше никогда!
Я пристально смотрел на ее бледное чужое лицо, глаза, глядевшие куда-то поверх меня, на ее рот и руки. Она даже не кивнула мне, за ней не захлопнулась дверь, а ее уже давно здесь не было.
Я не побежал за ней. Я не знал, что мне делать. Я стоял и смотрел в пустоту.
Я подумал, что можно еще догнать Наташу, если взять такси. Я уже подошел к двери, но затем решил, что все это ни к чему, и вернулся. Я понимал, что это бессмысленно. Еще некоторое время я постоял у себя в комнате: сидеть мне не хотелось. Наконец я спустился вниз. Там был Меликов.
— Ты не проводил Наташу домой? — спросил он удивленно.
— Нет. Ей захотелось уйти одной.
Он посмотрел на меня.
— Это уладится. Завтра же все забудет.
— Ты думаешь? — спросил я, охваченный безумной надеждой.
— Конечно. Пойдешь спать? Или выпьем по рюмке водки?
Надежда еще теплилась. У меня ведь оставалось целых две недели до отъезда. Все вокруг растворилось в потоке радости. У меня было такое чувство, что если я теперь выпью с Меликовым, Наташа завтра позвонит или придет. Не может быть, чтоб мы вот так расстались навсегда.
— Хорошо! — воскликнул я. — Выпьем по одной. Как у тебя дела с судом?
— Через неделю начнется. Так что жить мне осталось еще неделю.
— Почему?
— Если меня засадят надолго, я этого не выдержу. Мне семьдесят, и у меня уже было два инфаркта.
— Я знал человека, который выздоровел в тюрьме, — позволил я себе осторожно заметить. — Никакого алкоголя, легкий труд на воздухе, размеренный образ жизни. Сон только по ночам, а не днем.
Меликов покачал головой.
— Все это для меня яд. Но мы еще посмотрим. Не стоит сейчас об этом думать.
— Правда, — сказал я. — Не стоит. Если б только нам это удалось.
Пили мы немного. У нас обоих было такое чувство, словно нам многое надо было сказать друг другу, и мы уселись поудобнее, будто впереди у нас была долгая ночь. Но потом вдруг оказалось, что обсуждать нечего, и мы совсем умолкли. Каждый погрузился в свои мысли, говорить, собственно, было не о чем. «Не следовало спрашивать Меликова о процессе, — подумал я, — но не в этом дело». Наконец я поднялся.
— У меня на душе кошки скребут,
