— Да.
Нойбауэр удивленно поднял взгляд.
— Неужели? Ты наконец-то поняла? Я сумел тебе доказать?
— Да.
Нойбауэр осторожно посмотрел на Зельму. Он не рассчитывал на легкую победу. Но она вдруг сдалась. Казалось, что щеки ее повисли. «Сумел доказать, — подумала она. — Доказательства! Они уверовали в доказанное — будто жизнь состоит сплошь из доказательств. Но какой от них толк? Идолы на глиняных ногах. Веруют только в самих себя». Она долго рассматривала своего мужа. В ее взгляде была странная смесь сочувствия, презрения и какой-то отстраненной нежности. Нойбауэру стало не по себе.
— Зельма… — начал было он. Она прервала его.
— Бруно, еще только одно, я прошу тебя об этом…
— О чем? — воскликнул он настороженно.
— Перепиши дом и землю на Фрейю. Немедленно сходи к адвокату. Прошу тебя только об этом, больше ни о чем.
— Почему?
— Это не навсегда. Временно. Когда все устроится, снова перепишем. Ты доверяешь своей дочери?
— Да… да… но какое это произведет впечатление! Адвокат…
— Плюнь ты на впечатление! Фрейя была ребенком, когда вы пришли к власти. Ее ни в чем нельзя упрекнуть!
— Что это значит? Ты считаешь, меня можно в чем-то упрекнуть?
Зельма молчала. Она снова измерила Нойбауэра своим необычным взглядом.
— Мы — солдаты, — проговорил он. — Мы действуем согласно приказу. И приказ есть приказ, это каждому известно. — Он подтянулся. — Фюрер приказывает— мы подчиняемся. Фюрер принимает на себя полную ответственность за то, что он приказывает. Он это довольно часто заявлял. И для каждого патриота этого достаточно. Или нет?
— Да, — произнесла покорно Зельма. — Но все равно сходи к адвокату. Пусть он перепишет нашу собственность на Фрейю.
— Так и быть. Как-нибудь с ним переговорю. — Нойбауэр не собирался этого делать. Его жену охватила истерия страха. Он похлопал ее по спине. — Только не мешай мне работать. Я все же чего-то добился.
Тяжело ступая, Нойбауэр вышел из дома. Зельма подошла к окну. Она наблюдала за тем, как он садится в машину. «Доказательства! Приказы! — подумалось ей. — Это им оправдательный приговор за все. Все это очень хорошо, пока получалось. А разве я сама не была причастна?» Зельма посмотрела на свое обручальное кольцо. Она носит его уже двадцать четыре года. Два раза его пришлось расширять. Когда Зельма получила это кольцо, она была совсем другим человеком. В то время за ней ухаживал один еврей. Невысокого роста, старательный мужчина, который никогда не кричал, а только сюсюкал. Звали его Йозеф Борнфельдер. В 1928 году он эмигрировал в Америку. Молодец. Вовремя. Потом она пару раз слышала о нем от своей знакомой, которой он написал, что все у него сложилось очень удачно. Она механически повернула свое обручальное кольцо вокруг пальца. «Америка, — подумала она. — Там никогда не бывает инфляции. Они слишком богатые».
Пятьсот девятый прислушался. Голос показался ему знакомым. Он осторожно присел за грудой мертвецов и затаился.
Он знал, что в эту ночь Левинский собирался привести кого-то из трудового лагеря, чтобы спрятать здесь на несколько дней. Но согласно старому правилу, что знать друг друга должны только связные, Левинский не сказал, о ком конкретно идет речь.
Человек говорил тихо, но очень четко.
— Нам нужен каждый, кто с нами, — произнес он. — Когда рухнет национал-социализм, впервые не будет сплоченной партии, которая могла бы принять на себя политическое руководство. За двенадцать лет все расколоты или разграблены. Остатки ушли в подполье. Мы даже не знаем, сколько от них осталось. Для создания новой организации потребуются решительные люди. Из хаоса поражения выплывет одна-единственная партия — национал-социалистская. Я имею в виду не попутчиков, примыкающих к любой партии, а ядро. Оно организованно уйдет в подполье и станет ждать, когда можно будет снова выйти на поверхность. Против него-то и придется вести борьбу; и для этого нам нужны люди.
«Это Вернер, — подумал Пятьсот девятый, — это наверняка он; но насколько мне известно, он умер». В темноте ничего невозможно было разглядеть: ночь стояла безлунная и туманная.
— Массы в значительной степени деморализованы, — продолжал человек. — Двенадцать лет террора, бойкота, доносов и страха сделали свое дело — к этому добавляется теперь уже проигранная война. С помощью подпольного террора и саботажа нацисты еще не один год смогут держать многих в страхе. Придется снова вести борьбу за этих запутанных и сбитых с толку людей. По иронии судьбы противостояние нацистам в лагерях крепче, чем за их пределами. Нас здесь спрессовали воедино, вне лагеря группы разобщены. Там было непросто поддерживать связи друг с другом; здесь это проще. Там почти каждый старался выстоять в одиночку; здесь чувствуют локоть друг друга. На это нацисты никак не рассчитывали. — Человек рассмеялся. Это был короткий безрадостный смех.
— Кроме тех, кого уничтожили, — добавил Бергер. — И тех, кто умер.
— Разумеется, кроме тех. Но мы сохранили людей. Каждый из них стоит сотни других.
«Это, без сомнения, Вернер, — подумал Пятьсот девятый. — Он уже снова взялся за аналитическую и организационную работу. Произносит речи. Остался фанатиком и теоретиком своей партии».
— Лагеря должны стать ячейками восстановления, — снова раздался тихий, но ясный голос. — На первых порах три момента представляются самыми важными. Первый: пассивное и в крайнем случае активное сопротивление эсэсовцам, пока они в лагере; второй: предотвращение паники и эксцессов при передаче лагеря новым властям. Мы должны быть образцом дисциплинированности, ни в коем случае не руководствоваться местью. Впоследствии суды в надлежащем порядке…
Человек сделал паузу. Пятьсот девятый встал и направился к группе. Там были Левинский, Гольдштейн, Бергер и один незнакомец.
— Вернер… — окликнул Пятьсот девятый. Человек пристально посмотрел в темноту.
— Ты кто? — Он выпрямился и подошел ближе.
— А я думал, ты умер, — проговорил Пятьсот девятый.
Вернер заглянул ему в лицо.
— Коллер, — ответил Пятьсот девятый.
— Коллер! Ты жив? А я думал, ты уже давно умер.
— Тут как тут. Совершенно официально.
— Он Пятьсот девятый, — заметил Левинский.
— Значит, ты — Пятьсот девятый! Это упрощает дело. Я ведь тоже официально умер.
Оба пристально разглядывали друг друга сквозь темноту. В этой ситуации не было ничего сверхъестественного. Кое-кто в лагере уже находил того, кого считал умершим. Но Пятьсот девятый и Вернер знали друг друга еще до лагеря. Они были друзьями, потом политические убеждения разлучили их.
— Значит, теперь ты здесь? — спросил Пятьсот девятый.
— Да. На несколько дней.
— Эсэсовцы прочесывают заключенных на последние буквы алфавита, — сказал Левинский. — Схватили Фогеля. Он попался в руки тому, кто его знал. Чертов унтер-шарфюрер.
— Я не буду вам в тягость, — сказал Вернер. — Я сам позабочусь о своей еде.
— Разумеется, — проговорил Пятьсот девятый с едва заметной иронией. — Иного я от тебя не ждал.
— Завтра Мюнцер достанет мне хлеба. И передаст Лебенталю. Он достанет больше, чем
