— Я не знаю, люба или не люба будет такая невеста князю Черкасскому, а князю Джавахову люба она, я… я отдам ее тому, кто ей люб.
— Ты этого не сделаешь! — гневно выкрикнула Хитрово.
— Кто же мне воспротивится отдать дочь тому, кому пожелаю?… Сегодня же их и обручу.
Елена, как подкошенная, упала на скамью, закрыв лицо руками.
— Да ты-то чего так убиваешься? — ехидно спросил ее Пронский, отлично понявший, что именно руководило его бывшей возлюбленной. — Или люб тебе князь-чужанин, что ли?
Елена Дмитриевна молчала.
— А давно ли, — продолжал князь, — я целовал твои ланиты да уста твои сахарные, и ты клялась мне, что, кроме меня, никого не любила и не полюбишь?
— Молчи, молчи, постылый! — грозным шепотом, со сверкающими глазами, остановила его боярыня.
— Теперь постылый, а давно ли милым называла? Ну, невестке в отместку, сударушка! Ведь и ты мне постыла хуже старости, речи твои коварные да змеиные сердце мне иссушили, душу из меня вынули.
— Спасибо на добром слове, боярин, — поклонилась ему в пояс Елена Дмитриевна, — теперь, когда мы знаем, кто мы друг для друга, и речь, значит, поведем начистоту. Пререкались мы с тобою вдосталь, и давно почуяла я в тебе своего врага лютого…
— Да и ты, боярыня, поди, не друг мне? — усмехнулся Пронский.
— Ну, так вот что скажу я тебе: всю обиду, всю свою вражду к тебе забуду, если исполнишь то, что попрошу. Требуй от меня всего, чего захочешь, все сделаю, если исполнишь ты мою просьбу.
— Ну, что же это? Говори, в чем дело!
— Откажи князю Леону и выдай дочь за Черкасского.
— Вот оно что! — криво усмехнулся Пронский. — И то я, кажется, из ума выжил, не догадался сразу, чего просить станешь.
— Издевайся, князь, знаю я сердце твое лютое! Ведь жалости ты не знаешь, так не меня, то себя пожалей… Я тоже лютою бываю, когда за обиду отместкой плачу.
— Не грозись, боярыня, не страшлив я.
— Я прошу тебя, князь, а не грожу тебе, — упавшим голосом проговорила Хитрово и слезы обиды и отчаяния невольно полились из ее глаз.
Женские слезы во все времена и века и во всех странах производили на мужчин неотразимое впечатление и делали их слабыми и безвольными.
Так же и Пронский, уже давно возненавидивший красавицу боярыню за ее гордый и надменный нрав, теперь, видя ее беспомощной и униженной, готов был тронуться ее мольбами. Она заметила произведенное ею впечатление и, усиливая поток слез и заглядывая князю в глаза, продолжала:
— Родимый мой, желанный, исполни! Ну, что тебе? Дочка твоя будет счастлива и с Черкасским, она молода, ей все равно… А потом ведь князь не два века жить будет!
— А ты была счастлива, когда тебя выдали за старого? — спросил ее Пронский.
— Я другого нрава была, — ответила Елена, — а Ольга — тихая, покорливая, богомольная. Стерпится — слюбится, по пословице. Мне же без него, прямо сказать, — жизнь не в жизнь.
— Да ведь он Ольгу любит, а не тебя; что же ты так распинаешься? — удивился Пронский.
Бешеная ревность сверкнула в мгновенно высохших глазах молодой женщины.
— Любит! — прошипела она. — Много он смыслит в любви! Приглянулась ему смазливая рожица, ну, и пожалел… вот и вся его любовь… Как будет для него Ольга потеряна навеки, так и забудет… Ты только повенчай ее! Об остальном не заботься.
— Не могу, боярыня, — твердо произнес князь. — Слово дал, да и девку жаль… Чего ради старик ее молодость заедать будет? Нет, своей дочери я тебе в угоду не дам на горькую жизнь.
— Так и решишь, стало быть? Не одумаешься?
— Не одумаюсь.
— Ну, так слушай же, князь Борис Алексеевич, — торжественно произнесла Хитрово, — добром мне не уступишь — силой тебя заставлю.
— Говорю, не пуглив я, — рассмеялся Пронский.
Этот смех окончательно вывел из себя Елену Дмитриевну; устремив на князя свои сухие, злобно сверкавшие глаза, она отчетливо проговорила:
— Ты не пуглив потому, что не знаешь того, что скажу я тебе, чем пригрожу. Ты не знаешь того, что тело польской княжны схоронено по моему указу и я одна знаю то место, где лежит оно.
Рука Пронского, гладившая бороду, чуть дрогнула, но он не произнес ни слова, не тронулся с места.
— По одному моему слову ее тело выроют из земли, и лекарь Симон скажет царю, отчего она померла.
— Что мне до польской княжны? — спросил Пронский.
— А что скажешь ты, когда узнаешь, что цыганка Марфуша по моему наговору в тюрьму ныне заточена?
Пронский вздрогнул и с ужасом уставился на говорившую.
— Ее поймали по дороге в чужие земли; при ней нашли вещи и твое письмо, князь. Скоро ее начнут пытать, и она все откроет, что знает о тебе!
— А также о боярыне Елене Дмитриевне Хитрово, — проговорил оправившийся князь.
Раскатистый смех боярыни был ему ответом.
— Ой, уморил, боярин! Неужели ты думаешь, что я такая несмышленая да непутевая, не догадалася, что цыганка, твоя пособница, выдаст и меня, если что знает обо мне. Не на дуру напал! Цыганка в надежных руках и, если мне понадобится, только одного тебя и оговорит…
— Змея подлая, задушить тебя мало! — кинулся к ней со сжатыми кулаками князь.
Хитрово спокойно встретила его бешенство.
— Задуши, — проговорила она, — мне все едино жизнь без него опостылела.
— А, провались ты с любовью своей! — крикнул князь и злобно хлопнул кулаком по столу.
— Что, небось не пужлив ты? — ядовито спросила боярыня.
— Известно, нет, а мало ли что взбредет бабе на язык, если пытать ее клещами да дыбой начнут.
— Покорись лучше мне! Отдай дочь за Черкасского, а я отдам тебе цыганку и тело княжны польской, и делу конец.
Пронский провел рукой по глазам. Ужас пытки и позорной казни ясно предстал перед ним; он знал, что за отраву да за сношения с ворожеей царь неумолимо накажет его; а тут еще скорая смерть жены, которая, конечно, возбудит у всех подозрения… И кто знает, чем все это кончится? Но вместе с тем пред ним, как живой, стоял чудный образ грузинской царевны и манил к себе своей чарующей красотой. Не исполнить ее просьбы, отказать ей — значит, отказаться самому от всех надежд на нее; а он все еще смутно надеялся.
Да и вообще в его душе было смятение, и он не мог разобраться в своих ощущениях. Образ за образом всплывал в этой душе, вызывая в ней то добрые, то злые чувства, которые боролись друг с другом. Вспомнилось ему и последнее свидание с умирающей
