Князь Черкасский особенно гордился своей горлаткой, потому что она указывала на его большой чин и была очень дорогою благодаря огромному яхонту[27] чистейшей воды, вделанному в «запону», красовавшуюся посреди шапки и переливавшуюся множеством багровых огней. Григорий Сенкулеевич знал, что его яхонт «почитай что» единственный на всей Руси, если не считать такового на царевом скипетре, а потому очень гордился и хвастался своей горлаткой.
Пронский, тоже разодетый богато, мрачно шагал по церкви, переходя от будущего своего зятя к боярыне Хитрово, которая была посаженой матерью.
Елена Дмитриевна вопреки своему обыкновению была одета не по-свадебному— в простом парчовом сарафане своего излюбленного небесно-голубого цвета; она нетерпеливо поводила плечами и хмурила свои брови от гнева, что не все идет с такою быстротой, какой она желала. Ее лицо было чрезвычайно бледно, а выхоленные руки мяли парадную шелковую ширинку, украшенную узорами и дорогими кистями на уголках.
— Да скоро ли княжна выйдет? — нетерпеливо спросила она подошедшего к ней Пронского, который, видимо, и сам был очень встревожен.
— Сам не знаю, что приключилось, — ответил он. — Вот и боярыни, что снаряжали ее, собралися, а ее все нет. Богу, вишь, молится.
— Что-то долго как? — насмешливо обронила Хитрово. — Чудится мне, хитришь ты со мною.
Пронского и самого начали одолевать сомнения. Долгое отсутствие дочери было странно и необъяснимо. Он сам видел ее почти готовой, после этого прошло уже много времени, а ее все нет как нет.
Все с великим недоумением переглядывались и начали беспокойно перешептываться.
Черкасский снял наконец свою горлатку и, вытирая вспотевший лоб, морщась от боли в ногах и висках, подошел к Пронскому.
— Что ж это, издевку чинит надо мною твоя дочь, али как? Чай истомились мы все, ее дожидаясь. Пошли-ка проведать…
— Посылал, сказали — сейчас будет, — неуверенно ответил Пронский.
— Что-то виляешь, князь, ровно пес хвостом? — подозрительно проговорил жених.
Пронский нахмурился— Черкасский никогда еще не говорил с ним в таком непозволительном тоне.
К ним подошла Елена Дмитриевна и подлила еще масла в огонь.
— Будто свадьбе-то и не бывать? — насмешливо проговорила она, улыбаясь одним ртом, в то время как ее глаза, злобно сверкая, устремились на злополучного отца невесты.
— Вздор брешешь! — вздрогнув, ответил Пронский.
— Мне сказывала о том гадалка Марфуша! — многозначительно проговорила Елена Дмитриевна.
— Чего ты хочешь, чего ты хочешь от меня, сказывай? — схватив ее за кашмировый рукав дорогого опашня[28], спросил выведенный из терпения Пронский.
— Невесту посмотреть хочу, — решительно сказала Хитрово.
Черкасский, ничего не понимая, смотрел на обоих.
— А если обманешь? Если я напрасно девичий век загублю, и ты мне колдуньи не отдашь? — приближая свое лицо к уху Елены Дмитриевны, тихо спросил Пронский.
— Отлыниваешь? — ответила она. — Обвенчай дочь и возьми себе колдунью.
— А если Ольга… — теряясь, шепнул князь.
— Сбежала? — помогла ему боярыня.
— Нет, не сбежала она.
— А что же тогда? — встревоженно спросила Хитрово.
— Руки на себя наложит, вот что! Тогда как?
— Ну, князь, меня на это не подденешь! — злобно рассмеялась боярыня. — Посылай-ка за невестой… Виданное ли это дело, чтобы девка перед венцом руки на себя наложила…
— Пора, князь! — вдруг раздалось несколько голосов приглашенных родственников, потерявших терпение.
Пронский вышел из церкви и послал одну из мамушек за Ольгой.
Мамушка заковыляла на женскую половину, где уже, в свою очередь, сильно волновалась вся дворня, изумленная, что боярышня так долго не выходит из своей опочивальни.
— Войти бы! — проговорила одна девушка.
— Да дверь, вишь, заперта, — возразила другая.
— Ой, не к добру это, не к добру это! — покачала головой старая нянюшка. — Недаром сегодня собака на дворе выла.
— Да будет тебе, ворона! — огрызались девушки. — Что не к добру-то?
— Постучись-ка, девонька! — распорядилась нянюшка.
Девушки кинулись к дверям и сперва робко, потом все смелее стали стучать в них. Скоро они пугливо начали жаться одна к другой, в самом деле предчувствуя приближение беды.
— Горох-от я сегодня просыпала, — зашамкала старая нянюшка, — вот оно к слезам и вышло.
— А я во сне малину чистила, — проговорила одна из девушек, — сидим мы это будто, девоньки, у себя за столом, в девичьей, стол накрыт белой-белой скатертью, а в лукошках поставлено малины видимо-невидимо! Скатерть-то белая беспременно к покойнику!..
— А малина — к порке, — смеясь проговорила девушка и спряталась за спину подруги, когда костыль старухи погрозил ей.
— А и впрямь, девоньки, плохо нам будет, если что с боярышней приключится.
— Чему при ключиться-то? Понаприте-ка лучше на дверь, — предложила степенного вида женщина, ключница князя Пронского, Анна Маркелловна.
В стороне от суетящихся девушек, встревоженных мамушек и нянюшек, стояла высокая женщина в шугае и в платке на голове. Ее пытливые глаза встревоженно перебегали с лица на лицо и еще тревожнее останавливались на дверях, ведших в горницу княжны.
В это время прибежала запыхавшаяся мамушка и, расталкивая толпу, кинулась к дверям.
— Боярышня, открой! — крикнула она. — Князь-батюшка дюже серчает, жених в церкви сердцем изныл.
— Кричи, кричи, а ответа-то и нет!
— У княгини-матушки были ли? — спросила мамушка.
— Спроведывали, княгиня спит… А княжна давеча у нее была.
Мамушка и Анна Маркелловна начали неистово барабанить в двери, но за нею ничего не было слышно.
— Что ж делать-то будем? — заволновались все, с недоумением и жестоким испугом переглядываясь.
Тогда выступила вперед женщина в платке.
Это была ключница Черкасского, Матрена Архиповна.
— Двери надо выломать, вот и весь сказ, — проговорила она. — Может, с княжною-то плохо.
Все молчали, не зная, следует ли предпринять то, что им советовали.
Дворня прибывала; люди, один за другим, уходили из церкви и наполняли сени перед горницей княжны. Мамушка выла, не смея вернуться без Ольги в церковь.
А между тем время все шло и шло. Гроза стихла, дождь перестал, небо прояснилось, и сквозь разорванные тучи пробивалась луна. Кое-где встрепенулись птички и, высовывая из-под листочков свои головки, отряхивались, намереваясь улететь. Вот раздалась нежная трель соловья, ему откуда-то завторил другой.
В церкви окончательно все смутились, когда трепещущая мамушка, заикаясь, передала Пронскому, что дверь горницы княжны твердо заложена, а сама невеста вовсе не откликается.
Борис Алексеевич стал белее снега, и его глаза сверкнули, как два раскаленных угля. Он молча последовал за мамушкой.
В дверях его остановили Черкасский и Елена Дмитриевна.
— Что, моя правда? Свадьбе не бывать? Невеста с милым дружком, поди, уже где-либо окрутилась… вокруг ракитова куста? — прошипела Хитрово на ухо Пронскому.
— Уйди, подлая, не то убью! — резко отстранил он ее от себя.
— А и впрямь, князь, кажись, мне не видать твоей Ольги Борисовны, сдается мне так, — остановил князь
