– А ведь понимает, бисов сын, как стрелять требуется, – негромко сказал кто-то из старослужащих, – и впрямь умеет…
– Не говори гоп, пока не перепрыгнул, – осадил его другой, – зарядить-то всяк дурак может, нехитрое дело. Поглядим, куда он свою пулю пошлет.
Тахир тем временем подсыпал из рожка на полку щепотку пороха, пошевелил большим пальцем кремень замка, глянул, на месте ли он, и взвел курок.
– Пли! – скомандовал Мирович, внимательно наблюдавший за азиатом. Он с благодарностью вспомнил занятия по стрельбе в корпусе, где им объясняли все приемы и последовательность зарядки мушкета, но вот стреляли они мало. Теперь же ему было стыдно самому показывать перед бывалыми солдатами свое слабое умение. Поэтому он решил, когда выдастся свободное время, пострелять вместе с кем-нибудь из знакомых капралов, чтобы не стать посмешищем у солдат.
Раздался выстрел, и некоторые из молодых солдат даже закрыли себе уши от неожиданного грохота. Полотнище на той стороне оврага слегка колыхнулось, и в центре красного круга ясно обозначилось отверстие. Тахир повернул голову в сторону строя, и блаженная улыбка расплылась по его широкоскулой физиономии.
– Попал, однако, – негромко сказал он. – Еще надо?
– Пока хватит, – остановил его Мирович. – Пусть другие покажут, на что способны. Ты проверь своих земляков, а все старослужащие займутся молодыми и покажут, как правильно заряжать, как целиться. А ты, Тахир, молодец! Не обманул. Если все научатся так стрелять, то мы покажем немцам кузькину мать.
– Зачем им мать показывать? – удивился Тахир. – У них своя есть. Стрелять надо, однако. Только моя в человека не стрелял, – растерянно заявил он вдруг. – Человека убить нехорошо, он умереть может…
– То человек, а то немец, – высказал свое мнение Фока, к высказываниям которого остальные солдаты обычно прислушивались.
Еще во время похода Мирович узнал от сослуживцев, что Фока побывал в нескольких сражениях, имеет ранения, за свои заслуги был назначен сержантом, но в чем-то провинился, и его опять разжаловали в рядовые. Между ним и Мировичем установилась как бы дружеская поддержка, поскольку Фока годился Василию в отцы, но согласно воинской иерархии находился у него в подчинении.
Вслед за Фокой и остальные солдаты постепенно признали в своем безусом капрале начальника, во всяком случае отнеслись к этому факту с пониманием, хотя иногда беззлобно подшучивали над его горячностью и желанием проявить себя в роли их наставника. Сам Василий хорошо понимал это и надеялся, что со временем, коль ничего не помешает, сумеет наладить не только дисциплину, но и научить своих солдатушек всему, что сам вынес из корпуса. Ему, конечно, не хватало жизненного опыта, но он с избытком заменял его недостаток своим рвением и вникал в каждую мелочь солдатского быта.
Мирович не заметил, как к ним подошел и стал наблюдать со стороны поручик их роты Алексей Павлович Трусов. Солдаты не любили его за особую придирчивость к амуниции, которую он проверял у них при каждом удобном случае, и звали его не иначе, как Трус, а то и вовсе непонятно почему – Прохвост. На взгляд самого Мировича, тот все делал правильно и ни разу не наказал кого-то за рваную одежду или ржавый, не начищенный мушкет, как то зачастую случалось в других ротах. Поручик был еще относительно молод, носил пышные усы и выглядел всегда щеголем, благо, у него имелся денщик, постоянно следивший за его одеждой, которой у него был изрядный запас. Но солдат его бравый вид раздражал, и они обычно ворчали, мол, его бы да в нашу шкуру, как бы он тогда выглядел…
– Как новобранцы? Все ли ладно? – спросил он у Мировича. – По крайней мере стрелять должны уметь все. Иначе … – Он остановился, подбирая нужное слово, потом продолжил: – Побегут из боя, аки зайцы от собак.
– Не должны вроде, – козырнув на всякий случай, ответил ему Мирович. В роте знали о его дворянских корнях и обращались с ним без излишней почтительности, почитая за равного. Но сам Василий еще и по молодости лет слегка стеснялся говорить им «ты» и здороваться пожатием руки. Будучи в армии меньше месяца и ничем пока не выделившись, он понимал, что не имеет тех прав, что бывалые офицеры, пока еще приглядывающиеся к нему. Но с теми, кто вел себя чересчур высокомерно, старался встречаться как можно реже, отдавая предпочтение более простым в общении офицерам. И большинство из них, буквально с первых дней появления Мировича в полку, приняли его и выказывали ему дружеское расположение.
В это время один из новичков, нажав на курок и испугавшись выстрела, выронил мушкет, и тот больно ударил его по ноге, отчего он громко вскрикнул и заковылял в сторону.
– Стоять! – тут же окрикнул его поручик. – Поднять оружие! Подойти ко мне.
Рядовой с бледным от испуга лицом торопливо подобрал мушкет и, держа его в одной руке, словно топор или обычную палку, заплетающимися ногами двинулся к поручику, пряча глаза.
– Как кличут? – спросил тот негромко, но достаточно внушительно.
– Петруха, – покорно ответил тот.
– Из каких краев будешь? – все так же ровно, не повышая голос, продолжал расспрашивать его Трусов.
– Из Поморья мы… – промямлил тот сквозь зубы.
– Значит, архангельский мужик будешь, – уточнил прапорщик, на что стоявший перед ним рядовой согласно кивнул головой. – Знаем, как же, те еще робята, – он нарочно произнес «робята», подстраиваясь под мужицкую речь. – Знаем даже, что зовут вас все трескоедами… И не зря, видать. Может, рыбу ловить ты умеешь, а вот с оружием правильно обращаться не научился пока. Почему мушкет бросил?
Рядовой пристыженно молчал, не зная, что ответить, а может, просто стеснялся признаться в своей неловкости. Тогда Трусов еще раз задал тот же вопрос, и парень робко, но честно выдавил из себя:
– Испужался…
– Чего?
– Что руку мне оторвет…
Мирович ждал, что стоявшие рядом старослужащие дружно захохочут, но те скорбно молчали, ожидая, чем закончится разговор поручика с их зеленым по всем статьям сослуживцем, не нюхавшим пока пороху, а потому выглядевшим словно мокрая курица. Они-то хорошо знали, что за потерянное в бою оружие полагается серьезное наказание, и, видимо,
