После сражения при Гросс-Егерсдорфе в полку произошли большие изменения: взамен убитых и отправленных на лечение раненых офицеров были назначены служащие из нижних чинов. Правда, какое-то время они вынуждены были оставаться в том же звании, пока готовились бумаги на их повышение, поэтому все они ждали с нетерпением, когда к ним начнут обращаться в соответствии с новым чином. В их число попал и Василий Мирович, во время боя не дрогнувший и проявивший себя вполне достойно. Впрочем, сам он старался не вспоминать о своем боевом крещении, представлявшемся ему ранее совсем иначе. Тут же он почувствовал себя седьмой спицей в колеснице, когда твоим мнением никто не интересуется и никаких подвигов от тебя не требуется. Нужно лишь выстоять, несмотря ни на что, не дрогнуть, не побежать, поддавшись общей панике, а если и испугался – а страшно было наверняка всем, – то внешне это никак не показать.
Видимо, из таких соображений начальство сочло нужным перевести его в другой батальон на место выбывшего подпоручика. Ему было жалко расставаться со своим капральством, да и солдаты, привыкшие к своему «капральчику», провожали его доброй улыбкой и советовали на новом месте долго не задерживаться, а получив очередное повышение, возвратиться к ним в чине хотя бы капитана, а еще лучше – сразу полковника. Последним к нему подошел чуть смущенно Тахир и с поклоном протянул небольшой нож с костяной ручкой в оправленных медными накладками ножнах со словам:
– Твоя будет…
– Спасибо, Тахир, большое спасибо. Ты хороший стрелок! Бог даст, к концу войны дослужишься до капрала и домой вернешься большим человеком.
– Зачем так говоришь? – не согласился тот. – Моя и так хорошо служит. Моя зверь стрелять любит, а человек – плохо…
– Пруссак он иногда хуже зверя бывает, – подначил его стоявший неподалеку Фрол, которому тоже обещали дать звание ефрейтора за проявленную сноровку, к чему он отнесся с полным равнодушием.
– Любой человек может зверем быть, когда надо, – возразил Тахир со своей обычной рассудительностью. – Всех тогда стрелять будешь однако?
– Ладно, – примирительно высказался Мирович, желая прекратить их очередной спор, – не поминайте лихом, свидимся еще, тогда и повоюем.
На новом месте ему указали на палатку, где помещалось несколько человек из числа унтер-офицеров, с которыми ему и предстояло служить вместе. Все они были старослужащими из нижних чинов, прошедшие через турецкую кампанию, после чего и получили повышение. Двое из них, Павел Буров и Сергей Киселев, оказались мещанами из Тюмени, добровольно пошедшие служить еще при бывшей царице Анне, надеясь дослужиться до офицеров, но из-за мещанского происхождения смогли подняться не выше звания прапорщика. Оба они были старше Мировича лет на десять, а потому особой дружбы у него с ними не вышло. Зато Георгий Калиновский, имевший всего лишь чин сержанта, дворянин по происхождению, был не намного старше Василия. И они довольно скоро нашли меж собой общий язык. К тому же Георгий состоял в приятельских отношениях с ротным провиантмейстером Шуховым, который часто поручал ему доставку провианта из близлежащих селений. Мирович быстро смекнул, что это знакомство может принести ему определенную выгоду, и напрашивался в такие поездки вместе с Калиновским, на что тот пошел охотно, узнав, что Василий хорошо знает грамоту и может изъясняться с местными жителями по-немецки. Но, будучи скрупулезным во всех мелочах, он не преминул зачитать ему выдержку из петровского указа, который он возил с собой в седельной сумке, где им лично был подчеркнуто следующее:
«Пропитание как людей, так и скоту наиглавнейшие дела суть, о чем мудрый и осмотрительный генерал всегда мыслить должен, ежели хощет, чтоб сущее под его командою войско в том никакого недостатка не имело и всегда в добром состоянии пребыло…»
Мирович с удивлением выслушал его и тут же поинтересовался:
– Так то для генералов прописано, а мы с тобой тут при чем?
– Генерал за всей армией следит, а мы должны о своей роте заботу проявлять, чтоб они во всем достаток имели.
«Так и шел бы по провиантской части», – хотел было заявить Мирович, но сдержался, решив не обижать товарища, иначе мог остаться без его дружеского участия.
– Верно говоришь, – поддакнул он ему. – Тут каждый должен о пользе солдатской думать. – Его же при этом разбирал смех, стоило ему вспомнить, что приходилось иной раз хлебать из общего с солдатами котла, до которого доблестные провиантмейстеры доносили едва ли не половину положенных по штатному расписанию продуктов.
– Вот и я о том же, – кивнул Калиновский. – Сытый солдат и воюет как надо, а с голодного какой толк?
– Эх, Георгий, тебе бы в генералы! Глядишь, и жизнь у нас всех другая пошла бы, – не удержался все же Василий.
– А чего? Буду справно служить, может, и доведется. Коль не генералом, то хотя бы иной чин получить, не все же мне в сержантах ходить.
Василий порой удивлялся его детской наивности, сквозившей в каждом слове и поступке, и вновь подумал:
«Да, не скоро ты с такими своими мыслями до генерала дослужишься без связей и знакомств…»
Тем не менее Георгий вызывал в нем расположение благодаря своей неподдельной честности и открытости. Если он брал у кого-то гребень, чтобы привести в порядок свою косицу, то обязательно возвращал со словами благодарности, а если видел чьи-то порванные сапоги, то советовал хозяину тут же, пока они не порвались совсем, отнести их к сапожнику. У него всегда можно было занять денег в долг, и он, в отличие от большинства старослужащих, не брал за то проценты. Но вот солдаты Калиновского, как сразу заметил Мирович, не особо почитали его за постоянные придирки к их обмундированию. Нет, он не грозил им телесными наказаниями, как то водилось среди большинства сержантов, перед которыми нижние чины трепетали и боялись пуще старших по званию, а всего лишь, проходя перед строем, указывал на всевозможные оплошности в одежде. Те в ответ молчали, но как только сержант уходил дальше от них, начинали костерить его на чем свет стоит. Может быть, накажи он кого-то из них, это пошло бы на пользу и другим, но Калиновский не мог себе того позволить.
Мирович как-то поинтересовался, отчего он так мягок с солдатами, и тот, нимало не смущаясь, пояснил:
– Меня самого батюшка колотил за всякую провинность, а за большие проступки отправлял на конюшню, где пороли весьма изрядно.
