– Вчера вечером. Мы за тебя получили, Василий, – засмеялся Буров и хитро подмигнул ему. – Я жалованье твое уже на кон поставил, – не преминул тот напомнить Мировичу о его проигрыше.
– Как? – не поверил Василий.
– Да слушай ты его! Шутит, – отмахнулся Киселев. – Моя взятка, – тут же сообщил он и сгреб лежащие на барабане кучкой монеты.
– Ах ты, дьявол тебя побери! – бросили карты остальные игроки. – Везет тебе сегодня, Пашка.
– Бывает, что и везет, – снисходительно ответил тот. – Зато в прошлый раз продулся начисто.
– Может, в долг дашь? Отыграюсь, – попросил один из гостей, почесывая давно не бритый подбородок.
– Не умеешь играть, не садись, – покачал головой Буров. – В долг мне еще батя родной запретил давать и самому не занимать. С чем приехали? – повернул он голову к Мировичу и Калиновскому. – Чего привезли?
– Как обычно: крупа пшенная и сухари. А ты чего хотел?
– Мало ли чего я хотел! – покрутил тот головой, засовывая собранные деньги в пороховую сумку, лежащую подле него. – Бабы-то там как, в Нарве? В гости ни к кому не напросились?
– Какие бабы! – начал было Мирович. – Мы там такого насмотрелись… – Но тут Калиновский больно наступил ему на ногу и объявил:
– Фельдмаршала Апраксина под арест взяли. При нас все и вышло…
– Как под арест?! – вскочили со своих мест унтер-офицеры. – Быть того не может!
– Скоро сами узнаете. А я говорю о том, что самолично видел.
– Кто же теперь за него командовать станет?
– Пришлют кого-нибудь.
– Ага, из немцев, – высказал предположение Сергей Киселев. – Мало их в армии на нас ездит, так еще добавят.
– Может, Фермора назначат, – высказал свое предположение Калиновский.
– Филиппа Филипповича? – изумились все. – Так он и есть чистокровный немец. Хуже, чем он, никого и не придумать.
– Нет, он англичанин, – пояснил Мирович.
Вилли Вильмович Фермор, пятидесятилетний генерал, ровесник Апраксина, родился действительно в Англии, но еще при Петре перешел на русскую службу, воевал с турками и шведами, но всегда оказывался на вторых ролях, заслоняемый более деятельными и активными полководцами. Елизавета Петровна относилась к нему с большим почтением и неоднократно, минуя фельдмаршала Апраксина, направляла свои послания лично ему. Но будучи иностранцем, особой любовью солдат он не пользовался, для которых самый плохонький русский генерал казался милее и предпочтительнее, нежели образованный чужеземец.
– Чего гадать, скоро узнаем, – подвел итог спору Павел Буров. – Без начальника армию все одно не оставят. А нам чего беспокоиться? Ни вас, ни меня в генералы не произведут.
– Не в генералы, так в капралы, – рассмеялся один из гостей, – а мы и так уже в капралах ходим.
Вдалеке проиграла труба, извещая обеденное время, и все унтер-офицеры дружно потянулись к походной кухне, на ходу обсуждая только что услышанную новость.
Как и предполагали молодые люди, через неделю по армии зачитали указ императрицы об утверждении генерала Фермора главнокомандующим. Но особого воодушевления или неприятия ни у высших офицерских чинов, ни тем более у солдат его назначение не вызвало. Правда, прошел слух о том, будто бы после Рождества ожидается выступление в Восточную Пруссию и последующая затем жаркая летняя кампания. Войска срочно начали укомплектовывать до штатного состава, в котором был большой некомплект во время спешного выступления при Апраксине; выдавалось зимнее обмундирование, солдат отправляли в ближайшие леса для заготовки дров для полковых кухонь и ночного обогрева в палатках. Такая подготовка служила добрым предзнаменованием, что не погонят, как в прошлое лето, непонятно куда, а все будет просчитано и согласовано.
Многим, кто участвовал в сражении при Гросс-Егерсдорфе, чины даны были вне положенного регламента. Ранним хмурым утром перед строем им зачитали приказ по полку, и они тут же произнесли слова присяги, что полагалось делать при каждом новом назначении на чин.
Василию Мировичу, выделявшемуся среди других своим ростом, выпала честь стоять правофланговым, и он, подпуская в голос хрипотцу, как то делали обычно старослужащие, поедая глазами начальство, находящееся в нескольких шагах от него, повторял вслед за всеми:
«Я, Мирович Василий, обещаюсь перед всемогущим Богом служить Всепресветлейшей нашей Государыне верно и послушно в оных воинских артикулах и все исполнять исправно. И ежели что вражеское и предосудительное против персоны Ее Величества или Ее войск услышу или увижу, то обещаюсь об оном по лучшей моей совести извещать и ничего не утаивать. И во всем так поступать как честному, верному, послушному, храброму и неторопливому солдату подлежит. В чем поможет мне Господь Бог всемогущий».
Затем каждый из присягнувших направлялся к полковому знамени, где опускался на колено и целовал край бархатного полотнища, крестился на образ Владимирской Божьей Матери и подходил к кресту, которым их благословлял стоявший подле иконы священник. Мировичу, как и другим, вручили шейный горжет подпоручика с полковым гербом и положенный ему по чину офицерский протазан, с которым он должен был теперь являться на все построения и не расставаться с ним в бою. Большинство из бывалых офицеров предпочитали оставлять его в своей палатке или в каком другом надежном месте, а брать вместо него шпагу и пару заряженных пистолетов. Но обладание офицерским протазаном само по себе было важным отличием, и молодые офицерики первое время не расставались с ним ни на минуту, подчеркивая свое превосходство над пожилыми унтерами, по любому поводу подшучивающими над ними из-за этой самой «рогатины», как они называли протазан.
Мировича дружески хлопали по плечу сослуживцы, шутливо дергали за косицу, предлагали спрыснуть повышение, но он сунул свой протазан в руки оказавшемуся поблизости Калиновскому, выскользнул из толпы и, широко шагая, направился на речной берег, поддавшись желанию хоть какое-то время побыть одному, вдали от праздничного шума.
Речушку уже сковало тонким ледком, и лишь возле берега зияли синевой водные промоины, чуть покачивались прибитые к камням обломки веток, сосновая хвоя, торчали острыми пиками засохшие пучки травы. Сюда не доносились голоса из лагеря, зато хорошо было слышно, как где-то за речкой позвякивает топор, вонзающийся в ствол дерева. Василий опустился на холодный камень, положил рядом с собой отливающий серебром горжет, прикрыл его сверху шляпой и неторопливо набил короткую солдатскую трубочку, подаренную ему солдатами бывшего его капральства. К курению он пока еще особо не пристрастился, но в трудные минуты трубка помогала собраться с мыслями, а поэтому доставал он ее довольно редко, в основном оставшись наедине с самим собой. Он выбил огонь, раскурил табак и всмотрелся в противоположный берег. Обилие камней самой разной величины резко отличало Курляндский край от русской провинции, делало его более мужественным, неприступным, вызывало легенды о закованных в броню рыцарях, замках, в которых они жили когда-то. Несколько таких замков попадалось Василию на глаза во время летнего похода, но все они выглядели неказисто с обломками крепостных стен, сухими рвами с выцветшими штандартами на
