Понятовский, проведя очередную атаку, великодушно отступал назад, приглашая Василия вернуться на прежнее место, чтобы не углубляться дальше в парк. При этом он ничуть не устал, а лишь раскраснелся и близоруко щурился, презрительно поджимая губы. Во время одной из таких передышек Мирович взглянул на своих секундантов, что стояли по щиколотки в снегу в нескольких шагах от тропинки. Кураев выглядел абсолютно спокойным, и лишь ноздри его тонкого носа при дыхании расходились чуть шире обычного. Зато Елагин стоял с полуоткрытым ртом, ловя взглядом каждый взмах шпаг противников, и от возбуждения взмахивал руками, словно сам вел бой.
Когда Понятовский в очередной раз начал атаку, легко и непринужденно делая выпад за выпадом, словно находился на занятиях в учебном классе, Мирович решил перехватить инициативу и, неожиданно для противника отбив удар, несколько раз крутанул его шпагу клинком своей и резко рванул на себя. Шпага вырвалась из руки поляка и упала в снег, утонув по самый эфес. Понятовский обескураженно остановился, и Василий прочел в его глазах злость и растерянность одновременно.
– Бой останавливается, – закричал усатый секундант и кинулся к ним, размахивая руками, видя, что Мирович не опустил своей шпаги, а наоборот, поднял ее на уровень груди противника, отчего тот попятился. – Стойте, стойте! – повторил он несколько раз, выуживая упавшую шпагу из снега и подавая ее Понятовскому. – Вы обязаны были отойти назад, как мы и условились, – надменно пояснил он Мировичу, тыча толстым пальцем тому в грудь.
– Плевать я хотел на ваши правила, – пробормотал Мирович, в душе радуясь своему удачному приему и тому, что теперь хотя бы морально превзошел противника.
Теперь уже Понятовский вел себя более осторожно и, сделав несколько выпадов, тут же отскакивал назад, как бы приглашая Василия атаковать его. Шпага Кураева оказалась и в самом деле великолепна, и Василий совершенно не ощущал даже малейшей усталости. Зато Понятовский дышал тяжело и два раза перекладывал оружие из правой руки в левую, которой, впрочем, фехтовал столь же превосходно. Судя по всему, в свое время он брал уроки у мастеров высокого класса и теперь выигрывал благодаря своему умению и опыту. Мирович же больше брал молодостью и силой. В любом случае ни у одного из противников пока не было ни единой царапины. Однако Понятовского злило именно то, что он никак не может сломить сопротивление своего молодого противника, и в его голубых глазах все чаще стали поблескивать искры злости и непримиримой ненависти. Проведя ложный выпад, он выбросил далеко вперед правую ногу и попробовал концом шпаги, снизу, попасть в бедро Мировичу. Тот отбил клинок поляка и нанес режущий удар по его руке. Понятовский вскрикнул, шпага вновь выпала из его руки, а рукав камзола обагрился кровью.
– Все! Дуэль прекращается! – кинулся им наперерез усатый секундант. – До первой крови, как мы и договаривались.
– Пся крев! – выругался Понятовский. – Ни в коем случае. Рана незначительна, и я не намерен прекращать поединок, – с этими словами он перехватил шпагу в левую руку и с размаху ударил ей в грудь Мировича, который стоял, опустив оружие, согласно команде.
– Что вы делаете? – бросился Кураев на Понятовского, заламывая ему руки. – Это против правил! Дуэль остановлена!
– Вот теперь действительно все кончено, – криво усмехнулся он, глядя, как Мирович опустился на одно колено и, прижимая обе руки к ране, смотрел на сочащуюся между пальцев кровь.
Кураев с Елагиным подбежали к нему и, легко приподняв его, поставили на ноги, расстегнули камзол и сорочку. Шпага, угодив в ребро правой стороны груди, скользнула вверх, оставив рваную, но не очень глубокую рану.
– Пустите меня, – попытался встать на ноги Василий. – Ничего страшного. Я готов продолжить поединок.
– Нет! Нет! – чуть не закричал на него усатый секундант. – Мы категорически против продолжения. Только убийства нам не хватало. Дуэль закончилась согласно оговоренным заранее условиям. Нужно подогнать сани, чтобы доставить вас к лекарю.
– Сможете ли вы сами идти? – обратился Кураев к Мировичу. – Мы будем лишь слегка поддерживать вас.
– Смогу, – кивнул Василий головой. – Встретили Рождество… – покачал он головой, поглядывая по сторонам.
– Слава Богу, рана, на мой взгляд, незначительная. Через неделю-другую опять танцевать будете, – поспешил ободрить его Елагин, беря под руку.
– Разрешите откланяться, – проговорил усатый секундант. – Надеюсь, что обе стороны получили полное удовлетворение.
– Удар был нанесен уже после остановки боя, – повернулся к нему Кураев. – Ваш протеже совершил недостойный поступок, и в случае, если он сейчас же не принесет извинения, считаю себя вправе рассказывать о том всем и каждому, когда и где сочту нужным.
– О чем вы говорите? – ощетинился усатый. – Да, поединок был остановлен, когда шпага, согласно оговоренным условиям, упала, но потом все прошло должным образом. Какие могут быть извинения?! О чем вы?
– Повторяю: если он сей момент не принесет извинения, то я вправе поступить так, как сочту нужным.
Усатый и второй секундант, который за все время поединка не проронил ни единого слова, отошли от них и принялись о чем-то шептаться меж собой. Через несколько минут усатый вернулся и неохотно заявил:
– Хорошо, от имени своего товарища приношу извинения, что удар был нанесен несколько ранее времени. Вы довольны?
– Оставьте их, – прохрипел Мирович, у которого вдруг все поплыло перед глазами и хотелось поскорее остаться одному и не видеть лиц неприятных ему людей.
– Пусть будет по-вашему, – пожал плечами Кураев.
– Худой мир лучше доброй ссоры, – подхватил Елагин. – Прощайте, господа. Пойдемте потихоньку, а там – в сани и в Петербург. У меня в знакомцах чудесный лекарь. Он и не таких, как вы, на ноги ставил. Так что поедем ко мне домой. Вы согласны?
– Хорошо, – кивнул Мирович и потерял сознание.
2…В себя Василий пришел в совершенно незнакомой ему комнате, лежащим на высокой кровати; свет в комнату проникал через неплотно задернутые желтыми шторами два больших окна. Рядом с кроватью на точеной ножке стоял черного дерева столик с какими-то пузырьками и склянками. Он попробовал повернуться, но резкая боль в груди тут же дала себя знать, и он негромко застонал. Дверь комнаты тут же открылась, и в нее скорее вплыла, чем вошла, крупная, с сочным румянцем на дышащем здоровьем лице, средних лет женщина с полотенцем в руках.
– Очнулся, сударушка наш! – напевно проговорила она и ласково улыбнулась, отчего в комнате сделалось как будто светлее и уютнее. – Второй денек уже пошел, как без памяти лежите. Мы уж не знали, чего и думать. Ванюшка-то лекарей разных приводил, чтобы тебя пользовали. А что они, лекаря, могут? Бормочут чего-то да деньги требуют…
– Где я? – с трудом спросил Мирович.
– Как где? У Ивана Перфильевича в дому. Он тебя сразу с Ранбаума, как мне сказывали, привез. Второй день от тебя, сударушка болезный, не отхожу,
