– Как вас зовут? – слабым голосом спросил Мирович.
– Федотовной зови, коль желаешь. Ране, по молодости, меня Глафирой звали, а как в возраст вошла, то Федотовной стали кликать. С детства самого у господ живу при дому. И Ванюшку нянчила, и других деток их тожесь. Тебе, верно, покушать чего хочется, а я тебя байками своими занимаю. Скажи, чего принесть-то?
– Нет, спасибо, – сухими губами едва слышно ответил Василий – Попить бы…
– То мы сейчас, быстро. Вот он, морсик-то, – взяла она со столика кувшин и налила розовый клюквенный морс в тонкого стекла бокал и поднесла к его губам. – Пей, сударушка мой, пей на здоровье. Болит, верно, рана твоя?
– Болит, – кивнул Василий. – Будто каленым железом жжет там.
– То и хорошо, что болит. Знать, натура твоя со змеей-болезней сражение ведет, а тебе о том весть подает. Терпи, сударушка мой, терпи, родненький. Коль шибко худо будет, то поплачь, покричи маленечко, оно и полегчает.
– А Иван Перфильевич где?
– Поехали куда-то, а мне и не сказали. Да мне про то и знать не надо. У них, у господ, свои дела, а наше дело известное – по дому прислуживать да за тобой приглядывать. Ладно, кликнешь меня, коль надо чего будет, а я на кухню пойду, погляжу, чего там повар Анисим готовит. За ним не поглядишь, так и вытворит чего не следует. Лежи, тебе сейчас ничего другого делать не надобно, чтобы рану не натрудить.
С этими словами Федотовна выплыла из комнаты, оставив дверь полуоткрытой. Оставшись один, Мирович откинул одеяло и глянул на туго стянутую бинтами грудь, принялся осторожно ощупывать рану пальцами. Каждое прикосновение вызывало боль, и он негромко ойкал, пока обследовал забинтованное место. И хотя он занимался этим неблагодарным делом всего несколько минут, но лоб мгновенно покрылся испариной, наступила слабость, в глазах поплыли разноцветные круги, подкатила тошнота, затуманилось сознание.
Когда он вновь пришел в себя и, постанывая, попробовал повернуться, то услышал со стороны окна знакомый голос:
– Как вы, Василий Яковлевич? – Мирович повернул голову к окну. Комната уже наполнялась сумеречным светом, и силуэт на фоне желтых штор, казалось, принадлежал пришельцу из чужого, неведомого мира.
– Вы, Иван Перфильевич? – слабо спросил он.
– Кому же еще быть? – с обычной усмешкой отозвался тот и подошел к изголовью кровати, положил руку на лоб. – Жар у вас, – констатировал он со вздохом, убирая свою холодную руку. – Сейчас кликну Федотовну, чтобы укусом обтерла вас. Доктор мой сказал, что не меньше двух недель пролежите. Рана хоть не смертельная, но болезненная, впрочем, как и всякая рана. Будем делать вам компрессы разные и рану настоями промывать, чтобы гной вытянуть. Федотовна! – позвал он громко, приоткрывая дверь. – Неси уксус больного нашего обтереть.
– Простите, что столько хлопот вам доставил, – попробовал извиниться Мирович. – Не ожидал, что так поединок наш закончится. Подлец он все-таки, этот ваш Понятовский.
– И совсем он не мой, – рассмеялся Елагин. – А что насчет подлеца, то такими словами не рекомендовал бы бросаться. Все мы люди, и у всех нас имеются слабости. У одних больше, у других меньше.
– Все равно подлец, – упрямо повторил Мирович. – Уколол меня, когда поединок остановили.
– Уж не собираетесь ли вы второй раз его вызвать? Не советую. Очень не советую. При молодом дворе все стало известно в тот же день. Думается, что и императрице уже доложили. А как ее величество относится к дуэлям, вам, вероятно, известно.
– Что вы имеете в виду?
– Разжалуют, и в действующую армию. То в лучшем случае. А могут и в Сибирь на вечное поселение.
– Ой, – слабо засмеялся Мирович, – нашли, чем пугать! В Сибири я родился, а в действующей армии на данный момент как раз и нахожусь. Кстати, надо бы через Гаврилу Андреевича сообщить как-то в полк, что нахожусь на излечении. Он не заходил?
– Сам нет, но посылал человека, чтобы справиться о вашем самочувствии. Да, тут вами очень интересуется одна дама, – посторонился Елагин, пропуская вплывшую Федотовну к постели больного. – Осторожней, старая, на простыню не капни, – неожиданно проявил он хозяйскую жилку.
Мировичу сделалось как-то неловко за подобные слова и стало тоскливо, что он вынужден отягощать заботами постороннего и малознакомого человека.
– Постирают ваши простыни, милок, не ворчи зазря. Весь в матушку свою пошел. Она такая же привередливая, все чистоту блюдет, – отчитывала Федотовна совершенно беззлобно Елагина, сноровисто отирая лоб и шею Василия смоченной уксусом тряпкой.
– Ладно, хватит, – неторопливо махнул Елагин рукой расстаравшейся няньке. – Смотри, чтобы в глаза не попало, а то он от твоих ласк и забот ослепнет еще.
– Нечего шпагами-то махать было. Его бы не уксусом, а розгами попотчевать, – отвечала та, но перечить не стала и, забрав фаянсовую миску с раствором уксуса, столь же степенно выплыла из комнаты.
– Строги вы, Иван Перфильевич, – посетовал хозяину Мирович. – Но то ваше дело. А кто интересовался? – с затаенной надеждой спросил он, не смея поверить в свое счастье.
– Обещали заехать, как вы в себя придете. А кто, называть не стану, чтобы сюрприз для вас сделать. Сейчас пошлю слугу с запиской, что можно вас навестить, коль не возражаете.
– Так кто такая? – попытался Василий Яковлевич узнать имя той, кто вдруг проявил к его особе интерес.
– Не скажу. Терпите уж до времени.
– А вдруг она не захочет приехать?
– Тогда тем более нечего зря переживать. Вы теперь у нас герой, и если в другой раз решитесь показаться в свете, то многие дамы сочтут за честь завести с вами знакомство. У нас в России ведь как: кто супротив закона поступает, а потом за подобную вольность страдания примет, то непременно все его жалеть и сострадать начинают.
– Это вы обо мне, что ли? – удивился Мирович. – Я вынужден был защищать свою честь. Только и всего.
– Но ведь знали, что дуэли запрещены?
– Знал. А как бы вы поступили, доведись оказаться на моем месте? Не вызвали бы обидчика и проглотили оскорбление? Ни за что не поверю!
– Вот тут самое слабое место вашей позиции, – Елагин рассудительно поднял указательный палец вверх и чуть наморщил свой большой лоб. Он прохаживался напротив кровати Мировича, и его крупная фигура на фоне сумеречного оконного проема то становилась контрастно черной, то освещалась отблесками света, отчего создавалось впечатление, что он то исчезает, то вновь появляется в полутемной комнате. – А слабость ее в том, что воспитанный человек не должен, понимаете, не должен оказываться в подобной ситуации. Мне уже сообщили некоторые доброхоты, узнавшие, что я приютил вас, почему Станислав Понятовский взбеленился…
– И что те доброхоты говорят?
– А говорят они, извините за резкость слога, будто
