Перед домом не очень ухоженная, почему-то заболоченная лужайка с чахлыми деревцами, среди которых самыми приметными были то ли елки, то ли сосны. Пейзаж показался родственно знакомым. Где-то он уже такое видел. Где? Хозяин исподволь присматривался к гостям.
Они, в свою очередь, поглядывали на него. Первое впечатление, как правило, редко обманывает. Сейчас оно было явно не в пользу русского американца. Что-то неприятное сквозило в нем, хотя внешне он смотрелся вполне респектабельно. Ладный темно-синий, переливчатый на плавных изгибах костюм сшит явно не в дешевом ателье. Золотые запонки в манжетах ослепительной белизны рубашки и массивный, тоже золотой, зажим на подобранном со вкусом строгом галстуке. Сытый, ухоженный, но – неуверенный какой-то, беспокойный…
Из дома вышла молодая, лет тридцати с небольшим, женщина. Оказалось, его жена, тоже русская, родом из Новосибирска. Два года назад она приехала в США на какие-то курсы медицинских сестер. Там и познакомилась с этим старичком, да так и осталась в Америке. Сейчас учится водить автомобиль, ходит на курсы английского языка.
Евгений Петрович прикинул: разница в возрасте – лет тридцать пять – сорок… Женщина расплескала губы в сверкающей улыбке:
– Прошу к столу, дорогие гости!
А глаза ее оставались льдистыми, как примороженные ноябрьские лужицы. Почудилось, что, произнеся слово «дорогие», она подразумевала его прямой смысл, а не тот, что вкладывают в него хлебосольные русские женщины, приглашая желанных друзей отведать обильную снедь. Или, может быть, показалось?..
Стол оказался накрыт по-русски, но уже чувствовалось американское влияние: говядина целым куском, салаты, сверкающий ряд ножей, ложек, вилок у столовых приборов…
После традиционных тостов за знакомство и за здоровье присутствующих, хозяин дома как-то тихо так произнес:
– А в войну я был личным переводчиком генерала Власова…
На мгновение над столом повисла угрюмая тишина, но кто-то быстро разрядил обстановку:
– Вы, оказывается, полиглот!..
Застолье продолжалось, но еда уже в горло не лезла. В перерывах хозяин урывками рассказал историю своей жизни. Оказалось, родом он из-под Вязьмы. И Евгения Петровича озарило: вот где он видел пейзаж, похожий на тот, что прилегал к дому принимавшего их американца. Его родители тоже вяземцы. И когда ему исполнилось лет шесть-семь, они ездили навещать свою родину. Тогда он впервые увидел заливные луга, озера, приболоченные лужайки на берегах реки Вязьмы, разнолиственные леса Вяземщины, заросшие по опушкам щетинкой невзрачных дубков, березок, елей…
Второй раз он побывал на родине своих родителей уже достаточно взрослым человеком, в студенческие годы, когда возвращался с корабельной практики, которую проходил в черноморском городе Николаеве. Именно тогда природа бережно, до мельчайших деталей, и легла навсегда в его память.
Стало быть, эта нарочито неухоженная заболоченная лужайка – огрызочек Вяземщины, созданный американскими рабочими на деньги хозяина, его ностальгия по преданной и проданной России?..
…Итак, он родом из-под Вязьмы. Перед самой войной успел окончить педагогический институт, факультет иностранных языков, отделение немецкого языка. Буквально в самом начале войны был призван в армию, почему-то – в артиллерию, и в первом же бою добровольно перешел на сторону гитлеровцев.
О генерале-предателе Власове хозяин вспоминал с нескрываемым уважением, называя его только по имени-отчеству. Всячески подчеркивал его интеллигентность и эрудицию. Правда, почему-то так и не рассказал, как сам попал в армию Власова, что делал в ней всю войну. Но отметил, что имел офицерское звание гауптмана (капитана) и, по его словам, всюду неотступно сопровождал генерала.
Почему не остался с Власовым до конца?
– Тогда была такая неразбериха, что я просто потерялся.
На самом деле, наверное, переметнулся к «победителям»-американцам, избегая участи своего идола, как и тогда в 1941 году под Вязьмой сбежал в плен к немцам. Пережив в американском лагере для перемещенных лиц сумятицу германского поражения, сумел в послевоенной Германии получить высшее медицинское (!) образование и в начале 50-х годов с очередной волной русских эмигрантов из Западной Германии переехал в США. Тошнотворно долго и подробно рассказывал, как тяжело перенес морской переход по Атлантике в трюме какого-то парохода.
Уже в Штатах обзавелся семьей. Есть у него взрослый сын, но отношения с ним не сложились, как и с первой женой. Впрочем, хозяина это особенно и не огорчает. Сейчас женат во второй раз.
– Вот на этой русской, – кивнул он в сторону бывшей жительницы Новосибирска. И его безразличное «на этой русской» нагайкой хлестнуло по сердцу.
Завел нас в домашнюю библиотеку, почти сплошь, если исключить десяток медицинских томиков, заставленную книгами и толстыми папками с газетными вырезками о войне. Отдельная полка – сборище всевозможных изданий, рассказывающих о генерале Власове. Но все – на английском и немецком языках. Когда Евгений Петрович спросил, а читал ли он книгу А. Васильева «В час дня, Ваше превосходительство», посетовал:
– На русском языке книги в Америке достать очень трудно.
И горделиво сообщил:
– А в России я все-таки побывал.
Оказалось, что во времена «оттепели», в начале 60-х годов XX века, написал письмо первому секретарю ЦК КПСС Н. С. Хрущеву. Получил ответ с разрешением посетить Россию и даже встречался с Никитой Сергеевичем. А потом навестил свою еще живую тогда старуху мать. Но до сих пор не может понять той холодности, с какой его встретили под отчим кровом:
– Господи, да зачем же ты приехал? – всхлипнула женщина, давшая ему жизнь. – Уж лучше бы ты так и оставался для меня пропавшим без вести.
– Вы представляете? – развел он руками. – Она не была мне рада… Она сказала, что у нее нет сына…
В своем недоумении он казался искренним. И стало понятно, что, несмотря на свое российское происхождение, он уже давно перестал быть русским. Он только говорил на языке Родины… Улучив момент, когда они оказались наедине, Евгений Петрович спросил его:
– Извините за нелицеприятный вопрос: вы полагаете, что не предавали Родину?
Он вдруг как-то застыл на мгновение, полоснул ставшим вдруг ледяным взглядом, и Евгений Петрович почувствовал, что не так-то прост и откровенен этот практикующий американец с западногерманским дипломом врача.
Потом плечи его обмякли, походка отяжелела. Но вопрос был задан и требовал ответа. Он сделал шаг-другой, обернулся и махнул рукой, словно стараясь этим охватом обнять свой дом, свой заболоченный земельный участок:
– Это все мое! И кое-что, чего вы не успели увидеть, еще осталось. А что есть у ваших?..
И Евгений Петрович невольно подумал: действительно, что, кроме орденов, медалей да тягостных воспоминаний о войне осталось у наших фронтовиков? Он поименно вспомнил своих учителей – участников войны. Школьных и институтских. Тех, кто еще трудится, и тех, кто уже ушел из жизни, он вспомнил газетное сообщение о том, как в самом начале треклятой «перестройки» ушла из жизни фронтовичка, замечательная поэтесса Юлия Друнина. Она загнала в тесный гаражик свой москвичонок, закрыла плотно ворота и включила двигатель, убив себя выхлопными газами… И ее четверостишие:
Я только
