Он задумчиво посмотрел на советника уголовной полиции.
Тот протянул ему свою архивно-желтую руку.
– Не думайте обо мне слишком плохо, коллега Эшерих, – тихо сказал он. – И вот еще что: я разработал новую теорию насчет того, что преступник как-то связан с трамваями. Вы все найдете в материалах дела. Пожалуйста, не забывайте ее совсем в своих дальнейших разысканиях. Буду счастлив, если хотя бы одно из моих соображений окажется правильным! Прошу вас!
Засим советник уголовной полиции Цотт ушел в свой отдаленный, тихий кабинет, думая уже только о собственных теориях.
Со второй знаменательной речью выступил, разумеется, обергруппенфюрер Пралль.
– Эшерих, – сказал он приподнятым тоном. – Комиссар Эшерих! Вы ведь хорошо себя чувствуете?
– Очень хорошо! – отвечал комиссар. Он стоял за письменным столом, невольно в стойке «руки по швам», как привык в камере. И сколько ни боролся с собой, дрожал всем телом. Взгляд его был устремлен на начальника. Перед этим человеком он испытывал только страх, безумный страх, поскольку тот в любую минуту мог снова упечь его в подвал.
– Ну, коль скоро вы чувствуете себя очень хорошо, Эшерих, – продолжал Пралль, вполне сознавая воздействие своих слов, – значит, можете и поработать. Или нет?
– Могу поработать, господин обергруппенфюрер!
– А раз можете поработать, Эшерих, значит, можете и схватить Домового! Ведь можете?
– Так точно, господин обергруппенфюрер!
– В кратчайшие сроки, Эшерих!
– В кратчайшие сроки, господин обергруппенфюрер!
– Вот видите, Эшерих, – благосклонно произнес обергруппенфюрер Пралль, наслаждаясь страхом подчиненного, – как замечательно действует небольшой отдых в бункере! Вот такими я люблю своих людей! Вы уже не чувствуете огромного превосходства надо мной, господин Эшерих?
– Никак нет, господин обергруппенфюрер, никак нет. Слушаюсь, господин обергруппенфюрер!
– Не считаете уже, что вы в гестапо самый хитрый, а все остальные дерьмо собачье! Больше вы так не считаете, Эшерих?
– Так точно, никак нет, господин обергруппенфюрер!
– Учтите, Эшерих, – продолжал обергруппенфюрер Пралль, шутливо, но чувствительно щелкнув испуганно отпрянувшего Эшериха по носу, – если вы снова почувствуете себя большим умником, или начнете самоуправствовать, или решите, что обергруппенфюрер Пралль круглый дурак, своевременно меня известите. Тогда я сразу, пока не стало совсем уж худо, отправлю вас на отдых в подвал. Ясно?
Комиссар Эшерих молча смотрел на начальника. Теперь и слепой бы заметил, как он дрожит.
– Что ж, Эшерих, вы сообщите мне своевременно, если вдруг почувствуете себя большим умником?
– Так точно, господин обергруппенфюрер!
– Или если работа застопорится, чтобы я вас слегка поторопил?
– Так точно, господин обергруппенфюрер!
– Прекрасно, в таком случае мы договорились, Эшерих!
Высокий начальник вдруг, совершенно неожиданно, протянул униженному руку:
– Я рад, Эшерих, что вы снова при исполнении. Надеюсь, мы снова будем отлично сотрудничать. Итак, что вы намерены предпринять?
– Добуду у сотрудников участка на Ноллендорфплац точное описание преступника. Наконец-то мы получим словесный портрет! Тот, кто допрашивал задержанных, возможно, и фамилию вспомнить сумеет. Кроме того, продолжу поисковую операцию, начатую коллегой Цоттом.
– Отлично, отлично. Для начала, во всяком случае. Жду от вас ежедневного доклада.
– Слушаюсь, господин обергруппенфюрер!
Таков был второй разговор по возвращении на работу, который произвел на комиссара уголовной полиции Эшериха неизгладимое впечатление. В остальном, когда щербина во рту была ликвидирована, пережитое стало внешне незаметно. Коллегам даже показалось, что Эшерих держится теперь намного любезнее. Ведь он напрочь утратил тон насмешливого превосходства. И уже ни на кого не мог смотреть свысока.
Комиссар Эшерих работает, собирает сведения, проводит допросы, составляет словесные портреты, читает материалы, звонит по телефону – работает так же, как всегда. Но хотя по нему ничего не заметно и хотя он надеется однажды снова говорить с начальником, с Праллем, без дрожи, Эшерих знает, что прежним уже никогда не станет. Теперь он всего лишь машина и выполняет рутинную работу. Вместе с чувством превосходства пропала и радость от работы: питательной почвой для его успехов было самомнение.
Эшерих всегда чувствовал себя очень уверенно. Всегда думал, что с ним ничего случиться не может. Считал, что другие ему не чета. И все эти иллюзии он утратил за те несколько секунд, когда кулак эсэсовца Добата врезал ему по зубам и он узнал, что такое страх. За несколько дней Эшерих натерпелся такого страха, что в жизни не забудет. Он знает, что может выглядеть как угодно, что может достичь невозможного, может снискать почести и хвалу, но все равно знает: он полное ничтожество. Один удар кулака способен превратить его в скулящее, дрожащее, перепуганное ничтожество, ненамного лучше вонючего, трусливого воришки, с которым он делил камеру и торопливые мольбы которого по-прежнему звучат у него в ушах. Ненамного лучше. Нет, вообще ничуть не лучше!
Только одно еще заставляет комиссара Эшериха держаться – мысль о Домовом. Он должен схватить этого малого, а дальше будь что будет. Должен посмотреть ему в глаза, поговорить с ним, с причиной своих невзгод. Он напрямик скажет этому фанатику, сколько бед, тревог и несчастий тот навлек на многих людей. Раздавит его, этого коварного врага.
Поймать бы его поскорее!
Глава 47
Роковой понедельник
В тот понедельник, который станет для Квангелей роковым, в тот понедельник, через два месяца после того, как Эшерих вернулся на работу, в тот понедельник, когда Эмиля Баркхаузена приговорили к двум годам тюрьмы, а крысеныша Клебса – к одному году, в тот понедельник, когда Бальдур Персике наконец приехал из своей «наполы» в Берлин и навестил отца в лечебнице для алкоголиков, в тот понедельник, когда Трудель Хергезель на вокзале в Эркнере упала с лестницы и в результате у нее случился выкидыш, в тот судьбоносный понедельник Анна Квангель лежала в постели с тяжелым гриппом. Врач уже ушел, рядом с нею сидел Отто Квангель. Они спорили, разносить ему сегодня открытки или нет.
– Ты этим больше не занимаешься, Отто, мы же договорились! Открытки подождут до завтра или до послезавтра, когда я опять буду на ногах!
– Я хочу унести их из дома, Анна!
– Тогда пойду я! – Анна села в постели.
– Нет, лежи! – Он уложил ее на подушки. – Анна, не делай глупостей. Я подложил две сотни открыток…
В этот миг раздался звонок.
Оба испуганно вздрогнули, как пойманные с поличным воришки. Квангель тут же спрятал обе открытки, которые до сих пор лежали на одеяле.
– Кто это может быть? – встревоженно спросила Анна.
– В такое время? В одиннадцать утра?
– Может, у Хефке что стряслось? – недоумевала она. – Или доктор вернулся?
Новый звонок.
– Пойду гляну, – пробормотал он.
– Нет, не ходи, – попросила она. – Сиди здесь. Если бы мы ушли разносить открытки, он бы тоже звонил понапрасну!
– Я только гляну, Анна!
– Нет, Отто, не открывай! Прошу тебя! У меня предчувствие: если ты откроешь, то впустишь беду!
– Я тихонько, а потом сразу к тебе.
Он ушел.
Она лежала в сердитом нетерпении. Ну почему он никогда не уступает, никогда не может выполнить ее просьбу!
