– Окаянная лестница! – рассердился он. – Если б не выкидыш, мы бы счастливо жили дальше!
– Нет, какое же это счастье, оно ненастоящее, Карли! Когда я носила Клауса, я все время невольно думала, что станется с нашим мальчиком. И мне было невыносимо, что он будет вскидывать руку в «хайль Гитлер!» и носить коричневую рубашку. А когда праздновали очередную победу, он бы видел, как его родители покорно вывешивают флаг со свастикой, и знал, что мы лжецы. Что ж, хотя бы без этого обойдемся. Не надо было нам заводить Клауса, Карли!
Некоторое время он шел рядом с нею в мрачном молчании. Они уже повернули обратно, но не видели ни озера, ни леса.
В конце концов он спросил:
– Значит, ты вправду считаешь, мы должны начать что-нибудь такое? Мне нужно что-то устроить на заводе?
– Конечно. Мы должны что-то делать, Карли, чтоб не пришлось сгорать со стыда.
На минуту-другую он задумался, потом сказал:
– Ничего не могу поделать, Трудель, но я не способен представить себе, как шныряю по заводу и порчу машины, это не для меня.
– Так подумай, чтó для тебя! Наверняка что-нибудь придумаешь. Пусть и не сию минуту.
– А ты придумала, что будешь делать?
– Да, – сказала она. – Я знаю одну еврейку, которая прячется. Ее должны были депортировать. Но она у плохих людей и каждый день боится предательства. Я заберу ее к нам.
– Нет! Нет. Только не это, Трудель! За нами со всех сторон подсматривают, и все тотчас обнаружится. Вдобавок продуктовые карточки! У нее наверняка их нет! На наши две карточки нам еще одного человека не прокормить!
– Разве? Разве мы не можем немного поголодать, чтобы спасти человека от гибели? Ах, Карли, если так, Гитлеру и вправду легко. Если так, мы все и вправду просто дерьмо, и поделом нам!
– Но ее же увидят! В нашей крошечной квартире никого не спрячешь. Нет, я этого не позволю.
– Не думаю, Карли, что нуждаюсь в твоем позволении. Квартира настолько же моя, насколько твоя.
Спор перешел в ссору – первую настоящую ссору за все время их семейной жизни. Трудель сказала, что просто приведет домой эту женщину, пока Карл на работе, а он объявил, что немедля вышвырнет ее из квартиры.
– Тогда вышвыривай и меня тоже!
Вот до чего дошло. Оба рассердились, обозлились, вышли из себя. И не могли прийти к согласию, а уступить было невозможно. Ей непременно хотелось что-то сделать, против Гитлера, против войны. В принципе ему хотелось того же, но только не рискуя, не подставляясь. Насчет еврейки – это сущее безумие. Он такого никогда не позволит!
Молча они шли по улицам Эркнера домой. Молчание было таким весомым, что нарушить его с каждым шагом казалось все труднее. И они шли уже не под руку, просто рядом, не касаясь друг друга. А когда руки случайно соприкоснулись, каждый поспешно отдернул свою и отступил подальше.
Ни он, ни она не обратили внимания, что возле их подъезда стоит большой закрытый автомобиль. Поднялись по лестнице, не замечая, что из-за всех дверей за ними наблюдают, с любопытством или со страхом. Карл Хергезель отпер квартиру, впустил Трудель. В передней они тоже ничего не заметили. Только когда увидели в гостиной невысокого здоровяка в зеленой куртке, оба вздрогнули от неожиданности.
– Что такое? – возмутился Хергезель. – Что вы делаете в моей квартире?
– Комиссар уголовной полиции Лауб, берлинское гестапо, – представился человек в зеленой куртке. Он даже не подумал снять свою охотничью шляпу с пучком перышек. – Господин Хергезель, не так ли? И госпожа Гертруда Хергезель, урожденная Бауман, для своих – Трудель? Прекрасно! Мне бы хотелось поговорить с вашей женой, господин Хергезель. Может, подождете пока на кухне?
Они испуганно посмотрели друг на друга, оба побледнели. Потом Трудель неожиданно улыбнулась.
– До свидания, Карли! – сказала она, обнимая его. – До счастливого свидания! И зачем мы спорили, вот глупость! Всегда ведь получается иначе, чем рассчитываешь!
Комиссар Лауб откашлялся, напоминая о себе. Супруги поцеловались. Хергезель вышел.
– Вы только что попрощались с мужем, госпожа Хергезель?
– Я с ним помирилась, мы были в ссоре.
– Из-за чего же вы поссорились?
– Из-за визита одной из моих тетушек. Он был против, я – за.
– И при виде меня вы решили уступить? Странно, похоже, совесть у вас не очень-то чиста. Минутку! Останьтесь здесь!
Она услышала, как он на кухне разговаривает с Карли. Вероятно, Карли назовет другую причину ссоры, все с самого начала пошло не так. Она сразу подумала о Квангеле. Но чтобы Квангель кого-то предал – нет, на него не похоже…
Комиссар вернулся. Довольно потирая руки, сказал:
– Ваш муж говорит, вы повздорили из-за другого: брать на воспитание ребенка или нет. Это первая ложь, в которой я вас уличил. Не бойтесь, через полчаса прибавится еще множество, и каждый раз я буду выводить вас на чистую воду! У вас был выкидыш?
– Да.
– Сами немножко поспособствовали, а? Чтобы у фюрера не было солдат, так?
– Теперь лжете вы! Если б я этого хотела, не стала бы ждать до пятого месяца!
Вошел какой-то человек, с листком бумаги в руке.
– Господин комиссар, эту бумагу господин Хергезель только что пытался сжечь на кухне.
– Что это? Квитанция камеры хранения? Госпожа Хергезель, что за чемодан ваш муж оставил на хранение на вокзале Александерплац?
– Чемодан? Понятия не имею, муж ни слова мне не говорил.
– Давайте сюда Хергезеля! И немедля пошлите кого-нибудь на Александерплац за чемоданом!
Третий сотрудник привел Карла Хергезеля. Значит, в квартире полно полиции, они слепо угодили в западню.
– Что за чемодан, господин Хергезель, вы держите в камере хранения на Александерплац?
– Я не знаю, что в нем, я туда не заглядывал. Он принадлежит одному знакомому. Он сказал, там белье и одежда.
– Вполне возможно! Потому-то вы хотели сжечь квитанцию, заметив, что в квартире полиция!
Хергезель помедлил, потом, быстро глянув на жену, сказал:
– Я это сделал, потому что не вполне доверяю этому знакомому. Там может быть и что-то другое. Чемодан очень тяжелый.
– И что же, по-вашему, там может быть?
– Возможно, брошюры. Я старался не думать об этом.
– Что же это за странный знакомец, который не может сам сдать свой чемодан на хранение? Может, его зовут Карл Хергезель?
– Нет, его имя Шмидт, Генрих Шмидт.
– А откуда вы его знаете, этого так называемого Генриха Шмидта?
– Мы давно знакомы, лет десять, не меньше.
– И как вы пришли к мысли, что там могут быть брошюры? Кто он, этот Эмиль Шульц?
– Генрих Шмидт. Он был социал-демократ или даже коммунист. Потому я и решил, что там могут быть брошюры.
– Вы, собственно, откуда родом, господин Хергезель?
– Я? Из Берлина. Берлин-Моабит.
– И когда родились?
– Десятого апреля двадцатого года.
– Так, и знаете этого Генриха Шмидта не меньше десяти лет и в курсе его политических убеждений! В ту пору вам, значит, было одиннадцать, господин Хергезель! Не надо так глупо
