– Не делали? – тявкает шавка. – А как вы назовете то, что неоднократно оставляли ночевать так называемую невесту сына? Вы что же, на это время сына выселяли? А? Где ночевала эта Трудель? Вы ведь знаете, она умерла, знаете, да? Иначе бы эта бабенка, эта соучастница преступлений вашего мужа, тоже сидела здесь, на скамье подсудимых!
Но упоминание о Трудель вновь придало Анне Квангель мужества. И она говорит, обращаясь не к прокурору, а к судебной коллегии:
– Да, слава богу, что Трудель умерла, что не приходится ей напоследок пережить этакий позор…
– Извольте умерить тон! Предупреждаю вас, обвиняемая!
– Она была хорошая, порядочная девушка…
– И на пятом месяце устроила себе выкидыш, потому что не хотела рожать солдат!
– Она выкидыш не устраивала, очень горевала оттого, что ребенок погиб!
– Она сама это признала!
– Я не верю.
– Нам безразлично, верите вы или нет! – вопит прокурор. – Но очень вам советую умерить тон, обвиняемая, иначе вас ждут большие неприятности! Показания Хергезель запротоколированы комиссаром Лаубом. А комиссар уголовной полиции не лжет!
Шавка обводит весь зал грозным взглядом.
– Еще раз прошу вас, обвиняемая, сказать мне: ваш сын состоял в интимных отношениях с этой девицей или нет?
– Мать за этим не следит. Я не шпионка.
– Но на мать возложена обязанность надзора! Если вы в собственной квартире допускаете безнравственные сношения, то виновны в сводничестве, так записано в уголовном кодексе.
– Мне об этом ничего не известно. Я знаю только, что шла война и что мой мальчик мог погибнуть. В наших кругах на такие вещи смотрят сквозь пальцы, если парень с девушкой помолвлены или почти что обручены, а вдобавок идет война.
– Та-ак, стало быть, признаете, обвиняемая! Вы знали о безнравственных отношениях и терпели их! Вы это называете «смотреть сквозь пальцы». А вот Уголовный кодекс называет это сводничеством, и мать, которая терпит такое, растленна и порочна!
– Вон как? Тогда я хотела бы знать, – говорит Анна Квангель совершенно бесстрашно, твердым голосом, – тогда я хотела бы знать, как в Уголовном кодексе называется то, чем занимаются в Соблазни-Нас-Дяденька, то бишь в СНД[38]?
Веселый смех…
– И что творят штурмовики со своими девицами…
Смех обрывается.
– И эсэсовцы… люди рассказывают, эсэсовцы сперва насилуют еврейских девушек, а потом расстреливают…
Минута гробовой тишины…
А затем буря. Крики. Иные из публики перелезают через барьер, пытаются добраться до обвиняемой.
Отто Квангель вскочил, готовый поспешить на помощь жене…
Полицейский и отсутствие подтяжек не дают ему этого сделать.
Председатель стоя приказывает всем замолчать, но тщетно.
Заседатели громко переговариваются. Придурок с вечно разинутым ртом потрясает кулаками…
Шавка-прокурор все тявкает и тявкает, никто не понимает ни слова…
Оскорблены самые святые чувства нации, оскорблены эсэсовцы, любимцы фюрера, элита германской расы!
В конце концов Анну Квангель выволакивают из зала, шум стихает, суд удаляется на совещание…
Через пять минут он снова на месте:
– Обвиняемая Анна Квангель отстранена от участия в слушаниях против нее. Отныне она останется в наручниках. Темный карцер впредь до дальнейших распоряжений. Вода и хлеб раз в два дня.
Разбирательство продолжается.
Глава 64
Судебное разбирательство. Свидетель Ульрих Хефке
Свидетель Ульрих Хефке, квалифицированный рабочий, горбатый брат Анны Квангель, пережил тяжкие месяцы. Ретивый комиссар Лауб арестовал его и его жену сразу после задержания Квангелей, без мало-мальски веских подозрений, просто потому, что он был родственником Квангелей.
С тех пор Ульрих Хефке жил в страхе. Садист Лауб арестовал этого кроткого человека, по натуре простодушного и скромного, всю жизнь избегавшего любых споров и стычек, мучил его, кричал на него, избивал. Заставлял голодать, унижал – словом, истязал по всем правилам дьявольского искусства.
От этого рассудок горбуна пришел в полное помешательство. Он лишь со страхом выслушивал, чего хотят от него мучители, а потом не задумываясь давал самые отягчающие для себя показания, абсурдность которых ему тотчас же доказывали.
Маленького горбуна мучили снова и снова, в надежде узнать от него про какое-нибудь новое, до сих пор неизвестное преступление. Ведь комиссар Лауб действовал по принципу того времени: каждый что-нибудь да натворил. Надо лишь поискать – и наверняка найдешь.
Лауб никак не хотел поверить, что этот немец, хоть и не состоял в партии, тем не менее никогда не слушал зарубежных радиостанций, не вел подпольной пораженческой пропаганды, не нарушал распоряжений о продуктах питания. Однажды Лауб напрямик объявил Хефке, что по просьбе зятя тот подбрасывал открытки на Ноллендорфплац.
Хефке все признал – а три дня спустя Лауб доказал ему, что он, Ульрих Хефке, никоим образом не мог подбросить эти открытки.
Затем комиссар Лауб обвинил Хефке в разглашении производственных секретов оптической фабрики, где тот работал. Хефке признал, а Лауб, потратив неделю на утомительное расследование, установил, что никаких секретов на этой фабрике не было; никто там вообще не знал, для какого оружия предназначались изготовляемые детали.
За всякое ложное признание Хефке расплачивался дорогой ценой, но это прибавляло ему страха, а не ума. Он признавал все подряд, только бы его оставили в покое, только бы избежать очередного допроса, подписывал любой протокол. Подписал бы и собственный смертный приговор. Не человек, а комочек страха, желе, дрожавшее от первого же слова.
Комиссару Лаубу хватило цинизма отправить бедолагу вместе с Квангелями в следственную тюрьму, хотя ни один протокол не доказывал причастности Хефке к «преступлениям» Квангелей. Осторожность прежде всего – вдруг следственный судья все ж таки вытянет из этого Хефке какие-нибудь изобличающие подробности. Ульрих Хефке использовал несколько более разнообразные возможности предварительного заключения и предпринял попытку повеситься. Его обнаружили в последнюю минуту, вынули из петли и вернули к жизни, которая стала для него совершенно невыносимой.
С той поры маленькому горбуну пришлось жить в еще более тяжелых условиях: в камере всю ночь горел свет, каждые несколько минут в дверь заглядывал спецнадзиратель, держали его в наручниках и почти каждый день допрашивали. Следственный судья хотя и не обнаружил в материалах дела ничего изобличающего Хефке, но был совершенно уверен, что горбун скрывает какое-то преступление, иначе зачем бы ему покушаться на самоубийство? Невиновный счеты с жизнью не сводит! А прямо-таки идиотская манера Хефке признавать любое обвинение вынуждала следственного судью вести нескончаемые допросы и дознания, в результате которых выяснялось, что Хефке ничего не совершал.
В итоге Ульрих Хефке был выпущен из предварительного заключения всего за неделю до судебного разбирательства. Вернулся домой, к своей долговязой, мрачной, усталой жене, которая давным-давно вышла на свободу. Она встретила его молча. Хефке был слишком потрясен и работать не мог; нередко он часами стоял в углу комнаты на коленях и приятным высоким голосом тихонько напевал церковные хоралы. В разговоры почти не вступал, а ночами подолгу плакал. У них были кой-какие сбережения, и жена не гнала его на работу.
Уже через три дня после освобождения Ульрих Хефке
